Сперва я очень переживал, думая, что я какой-нибудь перерожденец, потому что никто не боится, а я как дурак трясусь целыми днями. Но потом я открыл, что другие тоже боятся. Это было потрясающее открытие! Не менее потрясающее, чем открытие тайны моего родного отца. Я, помню, дошел до того, что запросто подходил к какому-нибудь человеку, и спрашивал у него: «Ну что, боишься, приятель? Подожди, скоро будет еще страшнее!» Эффект был потрясающий! Очень многие, даже взрослые люди, пугались настолько, что не могли слова сказать. Некоторое бледнели, другие хватались за сердце, а дети начинали просто в голос реветь, и звали маму, размазывая по щекам слезы и сопли. В итоге я настолько обнаглел, что начал приставать со своим вопросом даже к бандитам. Вы не поверите, но результат был такой же! Многие пытались от меня откупиться, пытались задабривать ласками и уговорами, и даже предлагали познакомить меня с интересными девочками. Авторитет мой возрос до того, что сам Сердюк стал посматривать на меня с подозрением, жалея, очевидно, о том, что взял в фавориты такого опасного человека. Я понял, что обладаю абсолютным оружием. Таким, как в рассказах Брэдбери или Шекли. Я не сомневался, что, умело пользуясь им, мог бы покорить своей власти весь мир. Ну не мир, конечно, мир это я слишком загнул, а вот стать местным королем года через два или три с этим абсолютным оружием мне бы не стоило ничего. Беда, однако, состояла в том, что сам я тоже боялся, и, следовательно, мое абсолютное оружие было направлено не только против других, но и против меня самого.

Быть может, я принял эстафету всеобщего страха у своего родного отца. Я помню, как боялся отец потерять свое место большого начальника, пишущего отчеты. А до этого он боялся, что его убьют на войне. А еще раньше – что его убьют беспризорники. Теперь он боится, что поссорится с матерью, и, наверное, боится меня, Потому что чувствует, что я когда-нибудь спрошу у него, Павлик он Морозов, или не Павлик. Он, наверное, даже рад теперь, что мы не разговариваем. Вот и отсиживается в своем рентгенкабинете, думает, что я не приду и не спрошу напрямик все, как есть. Меня это возмутило настолько, что я решил было сейчас же встать и идти к отцу объясняться. Но на улице была холодная зимняя ночь, и идти вновь по заледенелым аллеям мне не хотелось. Поэтому я опять стал думать о страхе.

Единственным человеком, пожалуй, на которого мой вопрос о том, боится он, или нет, не произвел никакого эффекта, был один местный боксер по прозвищу Дуб. Вообще-то настоящая его фамилия была Дубинин, но все звали его именно Дубом. Я, кстати, не сказал еще, что этим летом был в пионерском лагере около Ялты. Родители отдали меня туда на месяц, чтобы выяснить до конца все свои претензии один к другому. Но, видимо, претензий этих накопилось так много, что они до конца ничего не выяснили, а, наоборот, все продолжают и продолжают их выяснять. Я же целый месяц почти пробыл в этом лагере, за что сначала очень на родителей разозлился, главным образом потому, что пришлось общаться с придурками вроде этого Дуба. Но под конец я даже был им благодарен. Благодарен потому, что… Одним словом, я, возможно, расскажу об этом, если решусь. А не решусь, так не расскажу ни за что. Так вот, что касается этого Дуба. Он был боксером из Ялты, ходил там в спортивную боксерскую секцию, и ужасно, естественно, этим гордился.