— И к Кате! Ура! — возликовал я и с той минуты не находил себе места.

— Смотри, не заболей, а то не поедем, — говорила бабушка, закутывая меня по самую макушку.

И я на этот раз готов был терпеть все, что угодно!

Было черное, как головешка, дымное морозное утро, мы шли с бабушкой в детский сад — вниз, по улице Тупицына, на ней не было столбов-фонарей, и дорогу нам изредка освещал только падавший на тропинку свет из окон. «На работу конторские люди собираются», — покряхтывала бабушка, плотнее кутаясь в серую вязаную косынку.

И вдруг впереди, там, где перед Гуслянкой был железнодорожный переезд, что-то заворочалось во тьме, будто зверь задвигал лапами, а потом — кто-то большой побежал справа налево с красным, брызжущем искрами факелом, высоко вздымая черные ноги, и судья свистел в свисток, а невидимые зрители ритмично хлопали в ладоши…

— Это паровоз, Саша, — успокаивала меня бабушка, поняв, что я очень сильно испугался.

Так вот он, мой бедный Паровоз из книжки с картинками, который всегда обижали, который всегда был последним в гонках и лежал в больнице с перевязанной трубой! Выходит, это только в книжке так, а на самом деле он большой и сильный, он уверен в себе, он мечет искры и пламя. Опять взрослые дядьки и тетки, сочинившие книжку и нарисовавшие картинки, обманули меня! Нет, у них не получилось меня обмануть, ведь у нас в городе есть настоящий паровоз!

Это действительно был паровоз 20-х годов, ходивший по узкоколейке между фабриками комбината «Вождь пролетариата». Я увидел его вблизи и даже покатался на нем только в 1984-м, когда ставший таки моим приятелем толстый Мотя вернулся из армии и устроился работать на этот паровоз. Помню звезду на конусообразном передке паровоза, его черную цилиндрическую тушу… Правда, он уже был переделан под дизель и не исторгал из трубы снопы красных искр.

А тогда, перед ноябрьскими праздниками 1970-го, трудяга-паровоз еще был в своем первозданном обличье — с угольной топкой, котлом и свистящим паром.

Чуть светало, когда мы с бабушкой нырнули в подворотню детского сада. При свете горящих окон и бледнеющего на глазах неба я увидел во дворе садика что-то невозможное, не способное вместиться в мой детский разум…

На лавочке перед футбольной площадкой сидела воспитательница Таисья Павловна и, как заведенная, раскачивалась взад-вперед, взад-вперед… Ее глаза смотрели куда-то сквозь мальчишек, прыгающих перед ней и орущих:

— Таисья Павловна! Таисья Павловна-а-а!

Они кривлялись и хохотали, размахивали руками перед ее лицом, а она, зажав зубами кулак, все раскачивалась на скамейке — взад-вперед, взад-вперед. Меня захватило всеобщее безумие, я вырвал свою ладошку из бабушкиной руки, бросился к ватаге мальчишек и тоже стал прыгать, размахивать руками перед лицом воспитательницы:

— Таисья Павловна!

Точно так же я прыгал перед бабушкой, когда она молилась в передней, и дразнил ее:

— Бабушка, а, а, а!

Бабушка подошла сзади, поймала мою ладонь, повела к бревенчатому зданию детсада, говоря:

— Что ты, Саша, что ты… Разве не видишь — у человека какое-то горе случилось?

В прихожей-раздевалке я увидел сонную Иру Иванову, а рядом с ней — ее беззвучно плачущую бабушку.

— У меня папа умер, — сказала Иванова вялым голосом.

Этого не может быть! Эти слова были откуда-то из будущего, или — прошлого, они не могли относиться к настоящему. Дядя Валя … умер?!

Мы с Ирой пошли в рекреацию, а бабушка осталась шептаться с бабушкой Иры. Вышла заведующая, тоже стала шептаться с ними.

— Давай рисовать, — сказал я Ивановой.

— Давай, — улыбнулась она.