— А почему они — стиляги, бабушка?

— Потому что пьяные в стельку, — убежденно отвечала бабушка.

А пляж на речке в мультфильме был очень похож на берег нашей Гуслянки, куда меня перед свои отъездом взяли вместе с Катей папа и мама — там валялись консервные банки, бутылки из-под водки… А в «Ну, погоди!» Волк на пляже вытаскивал из себя иголки ежей. У Волка был красный мотоцикл, и мальчишки, сидевшие в зале неподалеку от нас, восхищались: «Зэка! Зэкински!». Они очень хотели стать такими же смельчаками и героями и бить малышню, как Волк. Уж они-то никому не дадут себя провести, уж с ними-то никто не сладит!

Пашка Князев сказал мне потом, что взрослые всё понарошку придумали, будто у Волка ничего не получается — потому, что он курит и хулиганит. А на самом деле Волк все может, он во всяком деле — первый, он играет и поет заграничные песни, у него все есть, даже красивая девушка-волчиха и мотоцикл, и он никого не слушается, живет, как хочет. А примерный пионер Заяц — это для герой для девчонок, а не для пацанов.

Тогда в Егорьевске хулиганы делились на две разные породы: просто хулиганы и хулиганы-стиляги. Стиляги носили брюки клеш, длинные волосы, крест на цепи, рубахи с высоким воротом. Они пели песни под гитару, курили и выпивали, говорили на своем каком-то языке (я запомнил, как один стиляга на Советской улице все повторял своему товарищу: «Законноско!», а товарищ отвечал: «Зэка, зэка!» Сейчас я понимаю, что наше детское «зэкински» было просто неумелым копированием этого выражения взрослых парней: законноско).

Так вот, если ты стиляга, то к твоим «художествам» относились, в общем-то, с пониманием: ну что с него, мол, взять, он же стиляга… Стилягам егорьевские обыватели прощали многое, в том числе — непристойное поведение, потому что знали, что все представители власти против стиляг, а они в одиночку — против всех властей. Против стиляг — комсомольские активисты, милиция, директора школ и ПТУ, начальники на производстве. Их выгоняют из училищ и техникумов, прорабатывают на рабочих собраниях. В общем, они — враги любому начальству. И потому народ в глубине души сочувствовал стилягам. Ну да, хулиганят, безобразят… По молодости всё это. Ведь их же не воспитывают, их отовсюду гонят, они властям не нужны, мешают только. Жалко их.

А вот если ты не стиляга, а обычный парень, и при этом — пьешь, куришь и хулиганишь, то на такого общественное мнение обрушивалось всей своей мощью. «Просто хулиганам» никто не сочувствовал, они считались отребьем, а бабушка называла их шелупонью.

Волк из «Ну, погоди!» был стилягой, а, значит, он против начальства и милиции. И симпатии зрителей были на его стороне.

Часто шли комедии, казавшиеся мне совсем не смешными, а очень даже серьезными, где все неурядицы героев — взаправду. Бабушка время от времени громко смеялась или вслух высказывала свои недоуменные соображения по ходу развития сюжета, а я воспринимал разве что отдельные эпизоды, но никак не действие в целом. Огромные лица надо мной целовались и шептали слова любви, и я привык к мысли, что любовь — это нечто большое, как эти лица, но… нарисованное на экране, оглушительно что-то орущее, и не более того.

Это — не для тебя, внушалось мне с экрана. Ты не можешь в этом участвовать, ты здесь только благодаря бабушке. В памяти навсегда отпечаталось, как красивая черноволосая девушка рыдает над горящей в пропасти машиной, в которой умирает ее любимый… Я так хорошо помню, как все во мне сжималось от жалости к этой девушке, от горького осознания того, что мне ни за что не быть в той пылающей машине, что по мне никогда не будет плакать моя красивая девушка… Два дня после этого франко-итальянского фильма я не мог говорить, лишь «да» и «нет» выдавливал из себя на все расспросы бабушки, а расспросы ее всегда были одинаковы: не хочу ли я кушать, не холодно ли мне, не болит ли у меня горлышко.