Новобранцы ожидали подобной отповеди: почти в каждой семье был ветеран Первой мировой, и об армейских порядках они знали — «лает, да не кусает».

Капрал удалился к себе, а парни стали укладываться, недовольно бурча о неудобных койках и жестких подушках. «Суровая школа жизни» Джеймса не страшила: годы, проведенные в школе-интернате, пошли ему на пользу. Рядовой Дженкинс пошутил, что армейская жизнь — сказка по сравнению с жизнью в школе. «Вот и еще один кандидат в офицеры», — сообразил Джеймс, оценивающе разглядывая соседа. Молодые люди обменялись небрежными фразами и умолкли. Как выяснилось, мирок казармы мог служить прекрасной иллюстрацией для лекции по классовой структуре общества. Большинство новобранцев не представляли себе, что такое школа-интернат. «Неплохо вы там устроились», — беззлобно заметил Пол Брайант. С Дженкинсом у Джеймса оказалось мало общего, а вот с Брайантом он сдружился, хотя отец Пола был простым разносчиком угля в Шеффилде.

На следующий день обитателей пяти казарм — сто человек — отправили в здание бывшего сельского клуба, где проводили инструктаж по пользованию оружием. Из окон клуба гарнизон выглядел собранным на скорую руку, несмотря на стройные ряды казарм. Внезапно хлынул дождь; сверкающие струи ударяли о землю с такой силой, что пенящиеся фонтанчики подскакивали чуть ли не до колен — мимо клуба маршевым шагом проходил отряд пехотинцев. Инструктаж проходил весь день. Под конец дня Джеймс признался, что сапоги натерли ему ноги, и терпеливо снес град презрительных замечаний сержанта о новобранцах хреновых, которые не могут найти себе обувку по размеру. Каптенармус сжалился над ним и долго подбирал сапоги, приговаривая: «За ногами следить надо, с обезноженного солдата никакого толку…» Все сапоги были широки на узких ступнях Джеймса, пришлось поддевать две пары носков. Он чувствовал себя как пингвин, увиденный когда-то в зоопарке, — птица неуклюже вышагивала по бортику бассейна, широко расставив лапы, словно ей натирало в паху. Грубая ткань армейского обмундирования безжалостно царапала тонкую юношескую кожу.

Потом начались повзводные учения. Всех новобранцев объединили неимоверная усталость и злоба на сержанта; саднящая кожа и стертые в кровь ноги Джеймса влились в общие страдания. Юношу поддерживало только чувство неимоверной гордости — он, как и все, терпеливо сносил лишения.

Через десять недель взводные учения сменились ротными. Джеймс вместе со всеми колол штыком соломенные чучела. Винтовка стала его лучшим другом, как и обещал сержант. Все это время Джеймсу постоянно приходили в голову забавные наблюдения и насмешливые замечания, но поделиться ими он ни с кем не мог — полученное образование мешало найти слова, понятные его невежественным соратникам, безграмотное косноязычие которых щедро сдабривала отборная солдатская брань.

Дважды он получал взыскания: за плохо вычищенные сапоги Джеймса отправили на кухню чистить картошку, а за недостаточно поспешное приветствие старшего по званию — поставили в ночной караул.

К концу учений дало о себе знать поврежденное в школьные годы колено. Сержант Бакстер приказал перебинтовать его потуже: растянутая связка — не помеха стойкому бойцу. Наконец сотни новобранцев в учебном лагере превратились в настоящих мужчин, сплоченных неделями изнурительной муштры. Новоиспеченных солдат отправили в гарнизон на западе, а в учебный лагерь прибыли новички. Соратники Джеймса глядели на них с насмешливым сожалением. «Бедолаги и знать не знают, что их ждет», — снисходительно говорили они, отправляясь к автобусам.

Перед отправкой всем дали увольнительную на выходные. Джеймс вернулся домой с великой неохотой, понимая, что его возвращение наверняка расстроит родителей. Он попытался представить себе, каково провожать любимого сына на войну, — и не мог.