Владыка Стихий на миг застыл, горделиво развернув шею. Он был всего в пяти шагах от киммерийца, освещенный ярким солнцем. Его белизна слепила. Конан с удивлением увидел то, чего не замечал раньше: глаза у коня были не карие и не черные, но — голубые. Светящиеся, блистящие голубые, похожие на огонь, как и грива, но только очень горячий. Раскалившийся до высокой, пронзительной голубизны.

Конь посмотрел прямо на киммерийца, и от этого взгляда шальная и радостная мысль мелькнула в его голове: а что, если Владыка Стихий резвится и танцует здесь не просто так, а для него, Конана, чтобы тот сумел незамеченным проскочить мимо завороженных стрелков? Если так, ему лучше выйти из столбняка, закрыть рот и не мешкать!

Конан негромко позвал Бонго, и острая морда его тут же показалась в земляном отверстии. Киммериец помог ему вылезти, и очень тихо, стараясь не задеть ни один камушек на горных тропках, они двинулись за спинами Серых Стрелков в глубину ущелья, пересекавшего скалы. Впрочем, они могли бы и шуметь, и кашлять, и разговаривать: вряд ли зачарованные и скованные ужасом стражи Черного Слепца способны были сейчас заметить что-либо помимо мелькающих перед ними всполохов живого огня.

Глава 8. Вызов

Когда серые скалы остались за спиной Конана, он различил впереди то, что сверху, во время полета показалось ему темным пятном, раной, следом от булавки, пронзившей бабочку. Вблизи это напоминало застывшую лаву грязевого вулкана и было величиной с небольшой пруд.

Подойдя вплотную, киммериец увидел, что по краям грязь засохла, превратившись в бурые, рассыпающиеся при прикосновении комки, в центре же была жидкой и маслянисто блестела на солнце. От влажной грязи подымался горячий пар с отвратительным, ни на что не похожим запахом, от которого Бонго принялся чихать, то и дело утыкаясь носом в траву.

На небе не было ни облачка, но лучи солнца отчего-то казались потускневшими, как при солнечном затмении. Воздух сгустился и давил на плечи, словно вода в глубине моря.

Со скал к грязевому пятну сбегало множество дорожек и тропинок. По одной из них спускались, держась за руки, мужчина и женщина. Еще одна пара сидела у кромки засохшей грязи шагах в сорока от Конана в позе усталых странников, дошедших до конца своего пути. Киммериец подошел к ним поближе. То были пожилая женщина в простой крестьянской одежде и не отпускающий ее руки подросток лет пятнадцати. В правой руке юнец держал дудочку из полого стебля растения и тихонько наигрывал на ней. Нехитрый мотив был надрывно-тоскливым, от него хотелось заскулить по-волчьи, что немедленно и сделал Бонго. Юнец перестал играть и с удивлением взглянул на зверя большими кроткими глазами. Его длинные светлые локоны красиво спадали на воротник куртки, в наклоне головы были печаль и нега… У спутницы юнца было совершенно другое выражение лица — простое, чуть глуповатое, оно словно застыло в выражении полнейшей усталости и апатии, словно сердце ее вот-вот перестанет стучать, потому что безмерно утомилось от этого занятия.

На Конана они не обратили внимания, лишь юнец скользнул коротким ленивым взглядом и вновь заиграл, опустив нежные веки. Киммериец хотел было пройти мимо, но внезапно вспомнил о живом огне. Нашарив на груди лоскут, он осторожно вынул из него жгутик конской гривы с мерцающим на конце огоньком. Шагнув к томному музыканту, он нагнулся и поднес пламя к самому его лицу. Кроткие черты исказило величайшее отвращение.

— Не нравится?! — обрадовался Конан. — А если вот так?.