— Какая странница? Я же сказала еще вчера: отправьте ее назад. Почему она здесь?

— Знаю, преподобная, и оказия, кстати, была. Катер почтовый уходил от причала. Но она не вняла нашим словам. Молча смотрит в глаза, как непонятливая или не присутствующая при себе. Из самой Болгарии добиралась, каково-то — одна в пути, в чужих землях, да молодая… Не от хорошей жизни…

— Ясно, не от хорошей, — вовремя перехватила разговор настоятельница. — Однако же не можем мы собрать всех страждущих на островке нашем. Всему есть предел. А потом, кому ведомо — с именем Господа пришла она душу спасти или переждать непогоду судьбы? Разве не сказано ей, что прибывают к нам, в женский монастырь, прежде списываясь, по согласию нашему да по просьбе приходов? А кто она, откуда она? Никто ведь не знает…

Старые монахини замолчали. Настоятельница Митродора, потирая нахмуренный лоб и перекладывая бумаги на обширном столе, выжидала, что еще скажет просмонария, она же псаломщица песнопений — человек, нужный всегда, просьбу которого не стоило сразу отвергать, но, с другой стороны, должна и Феодора понять, что каждый лишний рот — по нынешним временам непозволительная обуза. Война среди государств. И хотя живут они на своем острове отдельно от всех и не затронуты воюющими сторонами, однако же не на иной планете. Отсюда и жить труднее изо дня в день. Церкви в смятении на материках — божье слово упало в цене, водовороты войны кружат миром, зато цены на рынках дьявольски растут и привозы скудеют. Воистину прав был Екклезиаст — никто не остров… А если подумать, что творится на фронтах каково человеку, однажды пришедшему в жизнь…

Эти думы тяжелили ее взгляд и лицо. Еще пригожая собой, чернобровая, с ясными карими глазами и черным пушком мелкой поросли на верхней губе, слегка полнеющая, статная, игуменья была величественна в своей озабоченности. Хмурилась хозяйка монастыря, не решалась с ответом, больше была склонна, чтобы в этот раз избежать лишних забот.

А просмонария Феодора, прямая и сухая, как истая аскетичка, стояла боком, смотрела на море в окно, раздумывая о сказанном.

— Объясняли, говорили мы ей, как же, — она со вздохом обернулась лицом к настоятельнице, продолжая прерванный разговор. — Но вот такое дело. Стоит у монастырских ворот приблудшая душа. Как рассудить — случай это или воля господня? Трудно ведь сказать. Пешком из Болгарии, через Турцию, да по морю…

— Вот то-то, в море мы, а не при дороге разъезжей, — уклончиво промолвила настоятельница, обращая эти слова неизвестно кому, и добавила уже без всякой видимой связи: — Третьего дня немецкие корабли проследовали в Черное море. Сами видели, разглядывали скопом… Пушки расчехлены, и все дула наготове. Страшно становится. Думается мне, подводные лодки снуют взад-вперед и возле нас. В России сокрушение. Кругом война в народах. Самолеты гудят в небе днем и ночью. Куда грядет мир — известно одному лишь Всевышнему. — Потом помолчала, вспомнила, о чем речь, смягчилась лицом: — А ты садись, матушка, что же стоять.

Та присела на край дивана, выжидательно сложив руки и внимательно глядя ей в лицо.

— А кто она сама? В миру кто была? — поинтересовалась игуменья.

— Бывшая учительница.

— Вот как. Звать-то ее как?

— Бахиана.

— Это имя такое?

— Стало быть, так.

— Красивое имя. Не от Баха ли?

— А я и не подумала, — призналась просмонария Феодора. — Очень даже возможно, что так.

— Великий Бах, — игуменья встала из-за стола, перебирая в руках четки на тесьме, прошлась по кабинету, вся в черном облачении с головы до ног, постояла, привычно перекрестившись на купола церкви за окном.