|
Она шла, выпрямившись, собранная, замкнутая, отчужденная для постороннего глаза, но не было в ней сил таких, чтобы сокрыть во взгляде своем жестокую непреходящую боль, терзавшую ее изнутри. И оттого темные большие глаза ее светились нездоровым, горячим блеском. Печать глубокого, укоренившегося страдания лежала на ее опаленном невзгодами, нервном, подвижном лице. И, однако, было еще нечто такое, что делало ее появление сразу заметным среди одинаково одетых в черное и серое монастырских обитательниц, занятых неспешными повседневными делами. Не только по внешнему виду. Обветрилась до черноты, запылилась, обносилась, ботинки изодрались в пути-дороге. Но и не только это. Она мало походила на скиталицу, на просительницу крова, а напоминала скорей всего гонца, последнего солдата, домчавшегося с перевязанной головой с поля боя, где армия легла и битва проиграна.
И вот он идет, вестник поражения, отмеривая оставшееся расстояние резкими, неверными шагами, идет с пересохшим горлом, идет, как в тумане, как во сне, идет среди озадаченных обывателей, собрав в себе все силы, чтобы не упасть замертво, не дойдя до места, чтобы как можно скорей успеть передать эту горькую новость королю, и на лице его бродят еще сполохи битвы, и всё еще чудятся ему крики и топот сражения… Настоятельница Митродора приняла пришелицу довольно сдержанно, но не сурово. Когда они рассаживались для беседы, старая монахиня сразу поняла, окинув ее наметанным взглядом: «Эта не будет на колени падать и поминать имя Бога всуе. Тут что-то стрялось. Что-то страшное, должно быть. Боже, совсем молодая и недавно еще красивой была. Однако послушаем…». Сестра Иванна, хорошо знавшая греческий, но подзабывшая по истечении многих лет родной для нее болгарский язык, вслушивалась и переводила со всем усердием, не пропуская ни слова, и очень волновалась, как бы Бахиана не забывала, обращаясь к игуменье, величать ее преподобной матерью. За долгие годы пребывания в монастыре для сестры Иванны это утро было самым крупным событием, к которому она имела прямую причастность. За кои-то веки однажды случайная волна житейская прибила к их острову ее соплеменницу-болгарку, и что бы ни было тому причиной, сестра Иванна почитала своим долгом принять посильное участие в устройстве ее судьбы. Это она упросила просмонарию Феодору ходатайствовать о Бахиане перед игуменьей и теперь, оказавшись переводчицей, молила в душе бога, чтобы все образовалось как можно лучше. Разговор протекал неспешно, с паузами, с обдумыванием, с выслушиванием ответов. — Мне сказали, дитя мое, что твое имя Бахиана? — осведомилась для начала игуменья Митродора. — Да, преподобная мать, мое имя — Бахиана, а фамилия — Матенова. Я из Болгарии. — Знаю, знаю, что из Болгарии. Должно быть, тяжко пришлось в пути? — Второй месяц добираюсь. Когда я уходила из дома, снег таял у нас в горах. А здесь, можно сказать, уже лето стоит. — Ты пешком шла? — Да. — А что война? Что говорят в народе — пошлет ли Болгария солдат на Восточный фронт? — Не знаю, когда я уходила, такого еще не слышно было. А как будет дальше, не могу сказать. Но никто не хотел бы этого, насколько я знаю. — Ясно, дитя мое. Да минет сия чаша страну твою, много послужившую Византийской церкви. Говорят, в миру ты учительствовала. Сколько же тебе лет, дитя мое? — Двадцать один, вернее, двадцать второй пошел. А учительствовала я в школе первый год, в прогимназии сельской, и вот пришлось покинуть все. — Что же тебя привело к нам, в обитель сестринства, дитя мое? Призвание ощутила ли к святой жизни, или негде стало голову преклонить, или ожесточение нашло такое, или грехи какие угрызают совесть и потребно вымолить прощение затвором от мирских соблазнов? Ведь всякие причины могут быть тому. |
