…С тех пор я узнала, что у тебя были все причины, чтобы так взволноваться. Мне следовало узнать сперва об обстоятельствах твоей жизни, прежде чем дать тебе такое поручение. Я не сделала этого. Я тоже виновата. Прошу тебя, Кристина, не сердись на меня!

Ресницы вскинулись, серые глаза устремились на нее и вдруг наполнились слезами. А ведь Кристи не часто видели плачущей: однажды она упала, сильно расшиблась, двое помогали ей добраться до дому, кровь текла ручьем, но она и тогда не плакала.

«Да, потому что ты взрослая и учительница и все-таки ты не постеснялась сказать, чтобы я на тебя не сердилась. Знаешь, я почувствовала тогда, что всю свою жизнь буду хорошей, такой хорошей, что ты даже представить себе не можешь – хорошей, ласковой и справедливой».

…Класс снова затих, как затихал в особо торжественные минуты. Анико хлопала ресницами.

– Я не сержусь, – прошептала Кристина. – Правда, не сержусь. Но доклад делать я не могу.

– Праздник мы отложим. Тебе не придется делать доклад сейчас. Некоторое время спустя – может быть. Но только в том случае, если захочешь сама. А сейчас, будь добра, подай мне свой дневник, к сожалению, я должна записать, что ты вела себя в школе неправильно и без разрешения ушла с урока. Боюсь, что за полугодие у тебя не будет пятерки по поведению. Мы не можем поставить тебе пятерки. Понимаешь?

Она смотрела на девочку серьезно, открыто. «Ну, конечно, – думали и Кристина и весь класс. – Ну, конечно. Все ясно, ведь она выскочила из класса, вела себя скандально, хоть у нее и была на то причина. Значит, пятерки по поведению ей нельзя поставить. Это совершенно понятно».

– Но когда ты кончишь восьмилетку, я напишу обо всем в ту гимназию, куда ты поступишь, чтобы четверка по поведению не повредила тебе.

У Кристины вдруг слезы так и хлынули, но она не стыдилась и даже не вытирала их.

«Люблю тебя, – думала Кристина, – кажется, никогда в жизни никого не любила так, как тебя. Боюсь, что я люблю тебя больше, чем бабушку, хотя это и нехорошо, ведь она меня воспитала…»

…Потом, в конце урока, тетя Ева и вправду рассказывала о крепостном праве так, словно об этом шла речь с начала урока; выходя на перемену, она знала, что класс сдержит слово и никто никогда не скажет Кристине, как все было на самом деле.

«И не сказали, – думала Цыганочка. – Даже сегодня не сказали и тогда тоже, а Рэка, милая, ласковая Рэка, подошла ко мне на перемене и буркнула: «Еще и четверку тебе по поведению ставит, а ведь ясно же, что ты не можешь выступать с докладом по личным причинам, ну ее, в самом деле!» Как, должно быть, тяжело ей было говорить так! А я только смотрела на нее, смотрела враждебно, потому что чувствовала: тетя Ева поступила правильно и прощения попросила словно у взрослой, и с четверкой этой права, – а как же она могла иначе! Я даже разозлилась на Рэку за то, что сует нос не в свое дело да грубит еще, – а ведь она тогда просто представлялась, потому что так хотела тетя Ева».

А тетя Ева бегом бросилась вниз по лестнице, и тетя Луиза, не узнав ее, закричала вслед: «Стой, стой, куда ты мчишься!» Она думала, что это кто-то из учеников, но тетя Ева не остановилась. Всегда, всю свою жизнь она пускалась бежать, когда чему-нибудь очень радовалась, бежать, да еще вприпрыжку. Вот и в тот раз она спустилась по лестнице совсем не так, как обычно спускаются учителя, – она не могла не бежать сломя голову, она радовалась – оттого, что у нее такой замечательный класс и такая умница Кристи, и потому, что тронулось что-то с мертвой точки, что-то образуется, формируется.