— Двое к лесу бегут! — заорал он. — От избы Глазычихи! — И, аккуратно прицелившись, выстрелил.

Гривцова толкнуло в спину и бросило на землю. Он вскочил, бросил взгляд на рацию: пуля застряла в ней. Этот железный ящик спас ему жизнь — надолго ли? — но сам стал бесполезен.

Пятеро полицаев уже выбегали за околицу, передергивая затворами винтовок. Один был с автоматом — безотказным немецким «шмайссером».

Гривцов выстрелил несколько раз в их сторону и с удивлением увидел, как автоматчик ткнулся в землю.

— Удачно, — невольно пробормотал он. — Катя, перебежками!

Петляя и падая, они бежали под пулями к лесу.

Из деревни вылетела телега, рослый детина с белой повязкой полицая соскочил с нее, лег с пулеметом на землю и установил прицел.

— Стрелки… — презрительно сказал он и выпустил по бегущим длинную очередь из своего «машиненгевера».

Беглецы уже достигли крайних деревьев, когда пуля попала Гривцову в левое плечо, и, падая, он успел порадоваться, что в левое, а не в правое, потому что он мог стрелять, прикрывая Катин отход.

Он отполз за ствол старой сосны и вложил в пистолет запасную обойму. Катя лежала рядом и с ужасом смотрела на него.

— Давай запасную обойму, — сказал он. — Все. Я прикрою. Беги. Катька — люблю — всегда вместе будем — скорее! Ну!! — и в отчаянии, что она не уходит, жестоко выматерился ей в лицо. — Ну!!

И лишь когда вдали затих шум раздвигаемых ею ветвей, он успокоился, почти обрадовался даже и выглянул из-за ствола.

Полицаи приближались короткими перебежками. Гривцов стрелял, целясь, но они подбегали все ближе, обойма кончилась, он подумал, что не успеет вставить новую, и был прав, потому что они подбежали раньше, и от удара прикладом по голове он потерял сознание.

И увозимый на телеге, со связанными руками, не мог слышать, как в лесу за Катиной спиной клацнул затвор и негромкий голос велел:

— Стоять!

III

Он пришел в себя оттого что голова его билась о дно телеги. Первой мыслью было: «Жив…» Второй: «Катя… что с ней?..» Третья и четвертая мысли появились одновременно и затеяли отчаянную борьбу в раскалывающейся от боли голове: «Расстреляют» и «Бежать! Как угодно, вопреки всем обстоятельствам — все равно сбегу!»

Наверное, эта последняя мысль ясно отразилась в его раскрывшихся глазах, потому что рослый детина, придерживающий между колен ручной пулемет, взглянул на него с ухмылкой и успокоил:

— Теперь не сбежишь, не волнуйся. Побеседуешь немного с начальством — и капут. Приведи в порядок совесть.

Гривцов заскрипел зубами, глядя в его сытое свежее лицо:

— Моя совесть в порядке… А твоя, гад?

Детина загоготал:

— А я ее сховал в надежном месте, пока война не кончится. Чтоб сохранней была! А то истреплется… — И одобрительно подмигнул Гривцову: — А ты ничего, сука, храбрый! Снайпером был, что ли? С двухсот метров из шпалера Моргунку в лоб засветил!

Гривцов скосил глаза и увидел на дне телеги рядом с собой мертвеца с повязкой полицая. «Это тот, с автоматом?.. Хоть одного уложил…»

— Жаль, тебя не уложил… — сказал он детине.

Тот нахлестнул вожжами лошадей и, обернувшись, ласково улыбнулся ему:

— Особенно тебе будет этого жаль завтра утром, когда я тебя вешать буду…

— Посмотрим!..

— Смотреть будут другие. Ты будешь висеть.

Сквозь свежую листву над головой Гривцов видел ясное небо с редкими облачками и думал о том, что Катя, наверное, все-таки ушла и теперь ей сухо в лесу и тепло, и за пазухой у нее две лепешки и кусок сала, и карта в кармане, и обойма в пистолете, и, может быть, она выберется к партизанам, и уж во всяком случае она будет жива завтра утром, когда его уже повесят, и от этой мысли, что она будет жива, когда его уже не будет, на лице его появилось счастливое выражение.