— Смотреть будут другие. Ты будешь висеть.

Сквозь свежую листву над головой Гривцов видел ясное небо с редкими облачками и думал о том, что Катя, наверное, все-таки ушла и теперь ей сухо в лесу и тепло, и за пазухой у нее две лепешки и кусок сала, и карта в кармане, и обойма в пистолете, и, может быть, она выберется к партизанам, и уж во всяком случае она будет жива завтра утром, когда его уже повесят, и от этой мысли, что она будет жива, когда его уже не будет, на лице его появилось счастливое выражение.

— Чо лыбишься? — поинтересовался детина. — Что второй ушел от нас? Дак ты через час сам скажешь, где его искать.

— Не дождетесь, — сказал Гривцов.

— Дожде-омся, — пообещал детина. — И лучше сразу скажи. А то очень больно будет…

Они въехали в деревню.

— К управе давай! — закричали полицаи со второй телеги, ехавшие вслед за ними.

Управа помещалась в довольно просторном доме, где до войны, видимо, была школа или сельсовет. Над входом лениво шевелился под теплым ветерком красный флаг со свастикой в белом круге.

Толстый человек в немецком френче без погон вышел на крыльцо и обвел подъехавших ленивым взором:

— Так… Одного ухлопали, одного захапали… Так на так. Ну, тащи его ко мне — беседовать будем…

Гривцов сам, превозмогая боль, слез с телеги и шагнул на крыльцо. Пошатнулся. Детина хотел поддержать его. Ребром правой ладони Гривцов рубанул его по горлу. Огромной лапищей детина перехватил его руку и слегка свернул, а другой отвесил легкий подзатыльник, буркнув: «Зря развязал тебя». Это с виду подзатыльник был легким — в голове у Гривцова загудело и поплыли круги…

Толстяк во френче — начальник — долго разглядывал его через стол. Потянулся — ощупал гимнастерку:

— Недавно здесь… Диверсант…. Расскажешь все — будешь жить, обещаю. Что толку нам тебя повесить, сам понимаешь… А так — составим рапорт о твоей группе, мне — благодарность, тебе — жизнь за то, что помог и вину свою осознал. Чем ты виноват?.. Поверил большевикам, обманут… Ну, когда вас выбросили? Молчишь… Николаев! Николаев, проведи «товарища» на экскурсию.

Николаев, тоненький юноша с нервным лицом, подошел к сидящему Гривцову:

— Позвольте руки…

Он ловко связал ему сзади руки и сделал приглашающий жест:

— Прошу…

В полуподвальном помещении, где свет скупо проникал сквозь маленькое пыльное окошко под потолком, Гривцов увидел деревянный топчан, весь в засохшей крови. Николаев вежливо произнес:

— Прошу садиться… Зубной боли не боитесь? — и указал на обшарпанную бормашину. Гривцов невольно стиснул зубы.

— Простите, вы женаты? — Николаев говорил необыкновенно светским тоном. Он взял кузнечные клещи и повертел их в тонких белых руках… Потом потрогал маленькие щипчики: — Вы, наверное, не привыкли ухаживать за своими ногтями…

Гривцова затошнило… Николаев, внимательно следящий за его побледневшим лицом, ногой подвинул по цементному полу жестяной таз:

— Вам дурно? Простите, воды здесь нет. Разденьтесь, пожалуйста.

Он зажег керосиновую лампу и стал накалять на ней вязальную спицу:

— Инструменты стерилизуем — чтоб не занести инфекцию.

В дверь просунулся детина:

— К господину начальнику!

Николаев с неудовольствием поморщился:

— Мы прощаемся с вами ненадолго, дорогой… Возвращайтесь.

Начальник за столом ел землянику из блюдечка.

— Как тебе наша амбулатория? Ну, рассказывай…

И Гривцов с ужасом услышал свой голос, произнесший:

— Что вы хотите знать?

Начальник оживился:

— О, вот! Когда вас выбросили с самолета? Парашютисты? Или переходили фронт пешком?

Гривцов лихорадочно соображал.