— Борттехник, — мрачно сказал Гривцов.

— Борттехник?

— Ну да. Тоже летчик, но не пилот, — Гривцов изобразил, как держат штурвал, — техник, — он сделал жест, как будто крутил ключом гайки.

— Где и когда сбит?

Ничем не рискуя, Гривцов сказал правду. Гестаповец записал.

— Каждое твое слово будет проверено. За неправда — расстрел.

Гривцов старательно повторил то, что уже было записано в его «показаниях», после чего был отправлен в камеру и заперт.

Наутро всех арестованных — человек двести — выстроили в каменном квадрате двора. Автоматчики молчаливой цепью окружили их и пересчитали. На крыльцо вышел толстый офицер с моноклем и произнес короткую речь, повернулся и вошел в дверь обратно.

— Вы все — преступники против нового порядка, — лаконично перевел переводчик. — И всем вам одно наказание — расстрел.

Мертвая тишина повисла над двором. Скрипели сапоги у переминавшегося с ноги на ногу автоматчика.

— Хана, — произнес чей-то ломкий голос.

Переводчик снова открыл рот:

— Но германская армия в своем победоносном движении практически покончила с остатками Красной Армии. Вы не опасны могущественной Германии. Вы прощены, и вам даруется жизнь.

Автоматчики пихнули пленных под ребра автоматами, унтер-офицер скомандовал, и оборванная колонна потекла со двора на улицу.

Их вывели за город на огороженный тремя рядами колючей проволоки пустырь. Вышки с пулеметами стерегли его. Ворота распахнулись.

— Вот и концлагерь, — сказал кто-то в колонне.

…О четырех месяцах в концлагере у Гривцова осталось позднее воспоминание как об одном кошмарном дне, бесконечно длинном. Рыли руками ямы в земле. Выменивали на остатки одежды пустые консервные банки — в банки по утрам разливали по черпаку баланды, и надо было иметь свои — а их не хватало.

Расспрашивали «новеньких» о новостях — новости были обнадеживающие… Летнее наступление у немцев, вроде, провалилось, и на юге наступаем мы.

Как-то в сентябре их выстроили: полторы тысячи живых скелетов. Прибыло какое-то немецкое начальство.

Группа офицеров, похлопывая стеками по лаковым голенищам, прошла вдоль строя.

— Кто есть рабочие по металлу, три шага вперед! — скомандовал комендант лагеря.

Полсотни человек шагнуло вперед. Их отвели отдельно.

— Кто есть механики и водители машин и механизмов, три шага вперед!

Гривцов вышел среди прочих.

Их рассортировали. Германии, истощившей армейские ресурсы в летнем сражении сорок третьего года, требовались рабочие руки. Так Гривцов оказался за рулем бензозаправщика — огромного французского «Рено» — на немецком аэродроме.

Было предупреждено: за диверсию или побег, устроенные одним, расстреливается десять. Работали под дулами пулеметов с вышек.

Гривцов трезво рассудил, что лучше погибнуть десяти, но с какой-то пользой, чем этим же десяти работать на врага. И когда смотрел на ровные ряды стоящих «Юнкерсов», бессильная тоска скручивала его: улететь к своим!.. Пробраться в заправленный самолет! Хоть попытаться, хоть что-то сделать, чем жить так… Но охрана работала четко, и этой его мечте не суждено было сбыться.

На четвертый день, проклиная себя, он готовил самолеты к ночным полетам. Его семитонная автоцистерна была заправлена у вкопанных в землю баков, немец махнул в полутьме — «пошел!»

«Была не была!» — Гривцов вывернул руль, мотор взревел, ломая мелколесье бензозаправщик выскочил на дорогу и понесся на шлагбаум.

Часовой у шлагбаума заорал, отскочил и поднял автомат, но Гривцов шевельнул рулем, толчок, отброшенный немец исчез под колесами, удар, хруст, отлетел сломанный шлагбаум, и бензозаправщик, набирая скорость, понесся прочь от аэродрома.