Незадолго до рассвета им показалось, что Фуссе оживает. Его охватила сильная лихорадка, сопровождавшаяся бредом. Он произносил бессвязные слова, смысла которых сиделки так и не поняли.

Когда к больному вернулось сознание, он прошептал:

— Мой мальчик! Где мой Бернар… и Франсуа, мой друг… мой дорогой Франсуа… и слуги… Если бы вы могли узнать, что с ними!

Хотя еще не совсем рассвело, обе женщины немного осмелели. Прихватив с собой фонарь, они осторожно приблизились к воротам фермы.

Мамаша Муфле, не видя никого и не слыша ни единого звука, осветила молчаливый двор.

Женщины позвали, сначала тихо, потом громче.

Тишина! Ни единого звука.

— Ах, боже мой! Все умерли! — простонала мамаша Сарран.

Дрожа от страха, они потихоньку дошли до жилого дома.

Мамаша Муфле снова позвала:

— Бернар! Хозяин Бернар!

Наконец откуда-то они услышали приглушенные голоса.

— Как будто из погреба!

Женщины подошли ближе, осторожно протиснулись в дом и там, среди страшного беспорядка, увидели люк погреба, закрытый на дубовую палку и заваленный мельничными жерновами.

Объединив усилия, они оттащили их от дверцы и наконец открыли ее.

Первым вышел Бернар Фуссе с рассеченной щекой и лицом, залитым кровью. Он с большим трудом поднимался по ступеням. За ним — Грезель, на котором были лишь рубашка да короткие штаны, затем Легре, в одной окровавленной рубашке, а после все остальные с разного рода увечьями. Бедная Катрина Лоран, рот который был изуродован кулаком Толстяка Нормандца, выбралась последней.

— Что с отцом? — в страшной тревоге спросил сын Фуссе.

— Он у нас, хозяин Бернар, и так плох, несчастный. Он просит позвать вас во что бы то ни стало… Идемте! Боюсь, как бы не помер, не повидавшись с вами.

Юноша бегом поспешил за доброй женщиной. Увидев лежащего старика, бросился ему на шею, плача как ребенок и повторяя:

— Папа! Мой дорогой папа! Наконец-то я снова вижу вас!

Бедняга обнял сына и еле слышно сказал:

— Жив! Мой Бернар жив, слава Господу Богу!

Затем тихо прошептал ему на ухо:

— А виконт… наш хозяин… наш почтенный друг?

— Не знаю… Я думал только о вас.

— Надо пойти и посмотреть, дитя мое. Позаботься о нем… Иди… Мой дорогой мальчик… скорее…

— Позвольте мне перенести вас на ферму.

— Это было бы хорошо.

Слуги, пришедшие следом, и Бернар подняли матрас, на котором неподвижно лежал старик, положили на садовую лестницу, соорудив нечто вроде носилок, и отнесли папашу Фуссе домой.

— Франсуа! Где Франсуа? — не переставал стонать Фуссе, когда его внесли в комнату, где царил ужасный хаос, оставшийся после налета.

Было уже совсем светло. Бернар, перешагивая через разбросанные в беспорядке по полу вещи, заметил на одной из перин скрюченное тело. Он приблизился и горестно закричал, узнав старого Монвиля. Старик лежал на спине с широко открытыми глазами, мертвый и уже окоченевший.

— Ах! Отец! Злодеи убили его!

— Я любил его как брата, и он тоже любил меня, — прошептал старик, который еще нашел силы для слез. — Да примет Господь его душу.

Бернар, собираясь закрыть покойному глаза, почтительно поклонился, встал на одно колено и вдруг удивленно вскрикнул.

В левой руке мертвеца, забрызганной кровью и прижатой к сердцу, был зажат скомканный, но все же кое-как сложенный в форме письма лист бумаги. На нем — несколько красных строк, написанных прерывающимся, неровным почерком.

Молодой человек, даже не дотрагиваясь, смог прочитать:

«Мировому судье Бувару.