В сумерках та же машина, которая приходила за ними в лес, повезла его в штаб соседнего пехотного полка, где была штрафная рота. Сопровождали его, как арестанта, два солдата. Пряхин слышал рассказы о штрафниках. Век их недолог. Их бросают в бой, из которого мало кто возвращается. Если ранят, — отвезут в госпиталь, а оттуда в нормальную часть: считается, что вину свою смыл кровью.

Владимир Пряхин мог теперь мечтать об одном — о ранении, но не очень тяжёлом. Впрочем, мысль об этом явится ему потом, когда он очутится на поле боя. Сейчас же он смотрел на кипевшие у горизонта облака и ни о чём не мог думать.

Начался артобстрел.

Небольшую группу «новеньких» штрафных, следовавших от командного пункта полка на переднюю линию, согнали в свежую воронку от полутонной бомбы. Под ногами у ребят поблёскивала в лунном свете лужица от только что выпавшего дождя, и ребята, не видя друг друга в лицо, жались к краям сухой земли, не желая промочить ноги. Наверху маячила фигура часового. Со стороны вражеских позиций летели снаряды: то пройдут стороной, а то с противным свистом зашелестят над головами, часовой пригнётся, а то и ляжет, столкнув в воронку комья земли.

Из–за холма показались два силуэта.

— Стой, кто идёт? — окликнул часовой.

— Свой, сержант Марченко!

И в ту же минуту голосисто завизжал снаряд. И рванул совсем рядом, вздыбив мокрую землю, камни и песок, — всё это зашлёпало, обвалилось в воронку, и Владимир, не успевший пригнуться, задохнулся горячей волной от взрыва. И ударился спиной о что–то мягкое, не сразу сообразив что это «что–то» был сосед–бедолага, которого он и в лицо–то не видел.

После взрыва как–то вдруг, и неуместно, и как–то нелепо наступила тишина. Её нарушил голос сержанта Марченко, — и тоже как–то ненужно, неуместно прозвучал он над головами:

— Один человек вылезай, — вот ты, — ткнул он пальцем в Пряхина, — пошли со мной!..

Владимир выскочил из воронки и пошёл за сержантом и его напарником. Он будто бы даже обрадовался тому, что позвали именно его и что он выбрался из ямы и идёт гуда, где он нужен, где его ждут, и для него, может быть, начнется новая интересная жизнь.

И не было мыслей, что он штрафник, что таких, как он, посылают в самое пекло; он сейчас меньше, чем там, в эскадрилье, думал о смерти, об опасностях, — резво шагал за сержантом, оглядывал местность, — какие–то насыпи, холмики и черневшие вдали силуэты пушек, машин, — очевидно, они были разбиты, возле них не было людей, и сержант и его товарищ не обращали на них внимания.

У склона холма им вдруг открылась маленькая пушка, и возле неё

люди, — Владимир услышал глухой негромкий разговор, но слов не разобрал.

— Стой, кто идёт? — окрикнули пушкари.

— Я, я, сержант Марченко!

Подошли к орудию.

— Вы просили человека?

— Да, мы просили двух.

— Двух не дам, одного получайте.

Сержант толкнул Владимира к пушке, а сам, увлекая товарища, пошёл дальше.

Два солдата лежали возле насыпи, — очевидно спали, один сидел на ящике.

— Я командир орудия, — сказал он, — младший сержант Завьялов, а ты?

— Старший лейтенант Пряхин, командир экипажа пикирующего бомбардировщика.

Сказал неумеренно громко и, как показалось Владимиру, хвастливо. И тише добавил:

— Теперь штрафник.

— Вот именно — штрафник. Здесь у нас нет лейтенантов, мы тут, как в бане, — все равны.