Она всем сказала, что ездила в гости к тетке в краевой центр, жестоко простыла, провалялась полгода с двухсторонним воспалением легких. В милицию не пошла. Страшилась снова впускать старика в свою жизнь: с его считалочкой, ножками, хоббитовскими ушами… И еще была причина.

… Неслышным, невесомым комочком – сил в ней не было, но и веса не было – выскользнула она тогда из матрасника. Ни один стебелек не колыхнулся, ни один цветок понимающе не качнул головкой. И пруд принял ее мягким всплеском, ничуть не нарушившим обычные шлепки волны о берег, густо поросший спасительным камышом. Природа сама укрыла ее от чудовища.

Шоссе проходило совсем недалеко от заброшенной, заросшей дерном овощной ямы, некогда принадлежащей детской даче «Солнышко». И про старика она все узнала: работает садовником на той даче, очень его детишки любят, прямо облепляют всего, когда появляется на работе. Администрация не нарадуется: хлопотун, на работу приезжает минутка в минутку.

В темном палантине, в солнцезащитных очках, подняв тонированные стекла в машине, Лиля дожидалась на дачной стоянке «божью коровку». Дождалась, когда та припыхтела – действительно минута в минуту. Старик скрылся в будочке, и уже в телогрейке деловито зашагал по гравийной дорожке с лопатой в дальний угол сада.

Дорога заняла минут десять по шоссе и еще пятнадцать – по жухлым осенним колеям в лесу. Лиля закурила и тут же, держась за грудь, закашлялась. Думала, что ее затрясет при виде ямы, но было одно злобное омерзение. Скатила камень-гнет, остервенело содрала куски дерна с крышки. Смачно плюнула давно скопленной вязкой слюной в яму. Подергала прикрепленные кольцом цепи: выдержит еще пять Лиль. Мерзко, знакомо хлюпнуло под сапогами, знакомая душная вонь.

За кирпичом с выцарапанной несчастной Таней был устроен тайник. Там находился ключ к новой Лилиной жизни: к огромной пустынной белой, как Арктика, квартире на крыше московского небоскреба. Она уже все продумала: потолок – как в обсерватории: купол солнечного или звездного неба – чтобы навсегда избавиться, с мясом, с кровью вырвать из памяти отвратительную земляную могильную крышу над головой… Кольцо с бриллиантом было завернуто в бумажку, мокро блеснуло маслиной… Откуда взялась бумажка, ее не было, что на ней накорябано?!

«Я ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ». Она дочитывала корявые буквы, когда над головой с грохотом упала крышка.

– Не видишь, без тебя битком? И лезут – и лезут, и лезут – и лезут, и лезут – и лезут. Москва им резиновая.

Лиза, спотыкаясь на сбитых каблуках, упрямо бродила вокруг Москвы. Примеривалась, искала местечко, выемку, нишу, крохотное отверстие, микроскопическую дырочку – где можно ещё раз отчаянно попробовать пробуравить ход, куснуть, вгрызться. И каждый раз лишь с жёлчью и кровью отхаркивала зубовную и асфальтовую крошку.

Москва представлялась ей ураганом с женским именем, смерчем, центробежной силой. Она подхватывала, вовлекала, втягивала, всасывала, крутила в бешеном пёстром вихре высотки и подземки, пыльные скверы, висящие в воздухе мосты, проспекты, огни, площади, нарядно освещённые театры с колоннами, потоки лакированных машин, праздные толпы счастливчиков – и… И с той же силой отшвыривала прочь инородные тела, досадные камушки и песчинки вроде Лизы.

Лиза в очередной раз упала и долго лежала как мёртвая. Потом поднялась. Отряхнула, очистила от земли и травяной зелени джинсы и рюкзачок. Осмотрела намозоленные до кровавых пузырей ступни, послюнявила, переклеила грязный пластырь. Выплюнула в ладошку солёную красноватую слюну. Саднило во рту, на зубах скрипел песок. Потёки туши чёрными слезами траурно прочертили скулы.

Болело отбитое тело. Громко болела отбитая душа.

Зал был полон. Пришли курсантки с пылающей от негодования руководительницей во главе.