Как всегда, продрогшего фотографа пригласили на поминки (вот они, лишние килограммы!) С холода быстро захмелела от водочки (в последнее время грешна была этим делом). Съедая десятый по счёту блинчик, билась над вопросом: почему, почему?!

Шестнадцать лет было усопшей. Шестнадцать лет (плюс девять месяцев) природа, затаив дыхание: чтобы, не дай Бог, не чихнуть и не развеять по ветру летучий драгоценный биоматериал, – отбирала, сеяла и взращивала семя. Виртуозно вязала бусинки ДНК в петли, бережно трамбовала хромосомы в клеточном ядрышке. Любовно наблюдала за развитием живого существа в тепличных условиях.

И вдруг в одно мгновение жестоко и жёстко, бездумно и расточительно, одним раздражённым жестом перечёркивала собственный долголетний кропотливый труд. Так Творец в сердцах крушит скульптуру, мажет каляками-маляками полотно, в ярости рвёт и топчет стихи и ноты: пропади всё пропадом!

Ах, как это было глупо, нерационально, несправедливо!

В зеркало лучше не смотреть. Нуф-Нуф какой-то. Стекло отразит маловыразительное широкое лицо с толстой, крупнопористой кожей. Утонувшие в щёках поросячьи глазки. Нос, про который говорят: на семерых рос – одной достался. Ещё говорят: перекрести свой нос – чтобы дальше не рос. Или: нос – через речку мост. Или того хлёстче: кабы мне такой носина, я б по праздникам носила… Ах, как бывают злы и изощрённы люди!

Когда она тяжело шагала со своим хозяйством: большой чёрной фотокамерой через плечо и со штативом под мышкой – мальчишки кричали вслед: «Ангел, ангел смерти идёт! Афродита кладбищенская! Куча компоста бредёт с погоста!»

Ко всему прочему, из простуженного Лолиного носа вечно текло. Хронический ринит. Поторчите-ка каждый день по 3–4 часа под колючим дождём и снегом, под пронзительным ветром. Ветер особенно почему-то буйствует на кладбище: гнёт до земли облетевшие берёзки и рябины, и даже, кажется, клонит набок печальные надгробия и кресты.

А попробуй, замешкайся и упусти момент: как какая-нибудь троюродная кузина, которую на том свете саму давно обыскались, трясущимися руками надевает венок из бумажных роз на каменное синее чело подружки. Или едва двигающий руками, ногами и языком дедуля, жутко клацая вставной челюстью, произносит вязкую, как манная каша, надгробную речь…

Хуже всего зябли руки в обрезанных перчатках-митенках. Никакой крем потом не помогает. Лола с отвращением растопырила красные, шелушащиеся, в заусенцах, жирные от блинов пальцы: не пальцы – сосиски. Ах, а какие пальчики были у покойницы!

Такие только унизывать бриллиантами чистой воды, такими перебирать струны арфы, извлекая райские звуки. Длинные, тонкие, прозрачные, аристократически сужающиеся к концам… Увенчанные миндалевидными розовыми ногтями, которым и маникюр не нужен. Увы, слегка тронутые трупной чернотой: свою гнусную подтачивающую работу начал безжалостный тлен.

Как бы смотрелись худые трепетные пальцы на кнопках Лолиной «Соньки»! Как бы приличествовали печальному моменту!

И Лола в туалете держала под струёй воды пальцы-коротышки, брезгливо стряхивая с них жирные капли.

Салфеток уже не было, вечно их не хватает на таких мероприятиях. Гости, забывшие прихватить пакеты, тырили поминальную стряпню, рассовывали по карманам и сумочкам – тут-то и пригождались салфетки. Лола, оглядываясь по сторонам: не видит кто? – тайком облизала масляные пальцы.

Но всем было не до Лолы. Поминки достигли той неизбежной стадии, когда гости заплетающимися языками начинают желать живым присутствующим – земельки пухом, а покойнику – здравия и долгих лет жизни.

– Па-звольте помочь! – сосед, которого порядком развезло, галантно привстал и снова плюхнулся на стул. Схватил Лолину руку, хищно всмотрелся и – перецеловал каждый палец: все до единого!

– Пра-ашу прощения! – пускал он слюни.