— Что, не любите народ? — шутливо спросил Генри. Еще секунду таксидермист разглядывал прохожих, а затем повернулся к Генри, и тот увидел его глаза, полные острой звериной настороженности. В упорном буравящем взгляде читался один ответ: народ — это я.

— В смысле, вам уютнее с животными. — Генри попытался загладить неловкость. — Они понятны, а люди странны и ненадежны. Я об этом.

Таксидермист молча открыл дверь; они вошли в магазин. В сумрачной тишине все звери нетерпеливо дожидались возвращения хозяина. Щелкнули выключатели, и свет будто вернул их к жизни. Облегченно вздыхая, таксидермист прошел в мастерскую. Эразм улегся возле прилавка; Генри отметил, что пес явно не в настроении.

Мастер уже сидел возле конторки, Генри привычно устроился на табурете. Таксидермист был намерен закончить рассказ, речь его стала гораздо свободнее:

— Вергилий обескуражен тем, как после инцидента с газетой увяли все его чувства. Нет, поправляет он себя, одно чувство — страх — расцвело, а все другие засохли. Интеллектуальное возбуждение, эстетическая радость, тихая признательность, приятное воспоминание, остроумная шутка — все это вытеснено страхом, остались только погасший взгляд и безразличие. Если б в моей жизни не было Беатриче, говорит Вергилий, я бы вовсе ничего не чувствовал. Угасло бы все, даже страх. Я бы стал ходячим мертвецом, бездушной грудой, точно дом без жильцов. Но тут он вспоминает прошлый вечер и свое впечатление от пейзажа. Удивительно, что ветер и луга так его растрогали. Все равно что в горящем музее улучить минутку, чтоб полюбоваться прекрасной картиной.

«Интересно, где живет старик? — подумал Генри. — Неужели прямо здесь, в магазине?» Он взглянул на Вергилия с Беатриче и едва не поздоровался с ними. Они превращались в добрых знакомых.

Таксидермист не умолкал:

— Вергилий так взбудоражен своим внезапным приливом чувств, что от радости делает стойку на руках и разглядывает перевернутый пейзаж. Потом чуть изгибается и выполняет стойку на одной руке, что для него пустяк. Затем возвращается на четыре точки, но сразу встает, балансируя сначала на двух, а потом на одной ноге — сложный трюк для обезьяны, поскольку она не относится к двуногим. Руки его дрожат, ноги трясутся, хвост пляшет. Тут Беатриче просыпается и задает вопрос, ключевой в пьесе.

Мастер зашарил в ворохе бумаг. «Что за бедлам? — подумал Генри. — Вечно он ищет страницы. Почему не сложить по порядку? Все же это пьеса, в которой должна быть логическая последовательность сцен».

— Ага, нашел, — сказал таксидермист и, конечно, прочел вслух:

Беатриче: Вчера ты кое о чем спросил.

Вергилий (стоит спиной к Беатриче; качаясь и едва не падая, балансирует на одной ноге): О, проснулась? Доброе утро. Как спала?

Беатриче: Спасибо, хорошо. Угадай, что мне приснилось.

Вергилий (балансирует): Что?

Беатриче: Груша!

Вергилий (балансирует): Ты ж ее никогда не видела.

Беатриче: Увидела во сне. Такая крупная, больше ананаса.

Вергилий (балансирует): Вот здорово!

Беатриче: Вчера ты задал вопрос.

Вергилий (балансирует): Да? Толку-то.

Беатриче: Нет, вопрос хороший. Засыпая, я о нем думала.

Вергилий (балансирует): Что за вопрос-то?

Беатриче: Ты спросил: «Как же говорить о том, что с нами случилось, когда все кончено?»

Вергилий падает.

Вергилий: Если выживем.

— Вот ключевой вопрос пьесы: как говорить о том, что с ними случилось? Вновь и вновь они к нему возвращаются.

— Мой вопрос тоже требует ответа, — перебил Генри.