Людмила Никандровна забрала Марьяшу, которая уже сидела в коридоре и пинала ногой свой маленький рюкзачок.

– Ты опоздала, – обиженно сказала Марьяша. – А сама говорила, что опаздывать нельзя.

– Прости, у меня была… сложная, нет, странная пациентка.

Людмила Никандровна дала себе слово не врать внучке. Никогда. Ни по какому поводу. Даже в мелочах говорить правду. Настю она обманывала, как делают многие матери, и ничего хорошего из этого не вышло. Дочь ей не доверяла, не верила и никогда не стала бы откровенничать. Даже в сложных, важных ситуациях Настя вроде как ставила мать в известность. Разговора по душам не получалось. Да, Людмила Никандровна чувствовала, что дочь ждет совета, но, стоило ей открыть рот, Настя тут же отгораживалась, обрастала шипами и защищалась от матери, как от врага. Людмила Никандровна не настаивала на близости, не ждала откровений или нежности. Настя всегда была колючкой, а Марьяша могла расплакаться, если бабушка ее не обняла или не поцеловала.

– Ты меня не любишь, что ли? – спрашивала Марьяша.

– Господи, конечно, люблю. Кого мне еще любить?

– Некого. В этом все и дело. Тебе некого любить, поэтому ты забываешь меня поцеловать. Вот я люблю тебя, маму, папу, в Колю влюбилась. Кристина Андреевна, наша новая учительница, мне нравится, я в нее тоже почти влюбилась.

Марьяша была права, как бывают правы только дети. Людмиле Никандровне некого было любить, кроме внучки. А Марьяша оказалась другой по натуре – готовой обнять весь мир. И Людмила Никандровна, ее воспитание – все это было совсем ни при чем.

Нинка часто шутила, что ей повезло с детьми, достались хорошие парни, мол, «выбрала» в роддоме лучших. Людмила Никандровна всю жизнь считала себя виноватой в том, что неправильно воспитывала дочь. Недоглядела или просмотрела, вовремя не увидела или видела, понимала, осознавала, но оказалась недостаточно твердой и сильной.

Когда же родилась Марьяша и стало понятно, что ее воспитание ляжет на плечи бабушки, Людмила Никандровна всерьез перепугалась. Она боялась повторить собственные ошибки. Она знала, что не сможет воспитывать как Нинка. С Настей не получилось, а с Марьяшей тем более. Но, наблюдая все эти годы за подругой, она поняла, что было в той и чего не хватало ей самой. Нинка умела восхищаться собственными детьми. И делала это искренне, по-настоящему, с желанием свернуть горы. Ярик с Гариком чувствовали, когда мама от них «балдеет», как они сами говорили, и потому очень хотели ее порадовать. А Людмила Никандровна никогда не «балдела» от Насти. И тогда она решила балдеть от Марьяши. Восхищаться всем, что она делает. Любой ерундовиной. Как оказалось, радоваться успехам ребенка, в миллионный раз слушать выученный стишок, плакать от умиления над его нелепыми поделками или первыми каракулями очень просто, проще, чем кажется. Надо только разрешить себе не сдерживаться.

Когда Настя в подростковом возрасте кричала, чтобы мать закрыла дверь, отстала, отвалила, и лепила на дверь листы с надписями «не входить», «это МОЯ комната», Людмила Никандровна все еще на что-то надеялась. Самые тяжелые подростковые кризисы проходят, будто их и не было. Но у Насти кризисы не проходили, а перетекали один в другой. Дочь превращалась в эгоистичное создание с нестабильной психикой и отсутствием всякой ответственности даже за собственную жизнь.

Нинкины сыновья плакаты на двери не лепили, потому что знали – мать так двинет ногой, что на фиг снесет дверь с петель.