Адмирал прерывается, чтобы сделать гло­ток кофе. Коннор же к своей чашке даже не притронулся. Он даже представить себе не в состоянии, как можно сделать хотя бы глоток, когда речь идет о таких вещах. Даже то, что он уже успел выпить, удается удерживать в желуд­ке с большим трудом.

— Война разгоралась, — продолжает свой рас­сказ Адмирал, — и добиться перемирия можно было, лишь усадив обе стороны за стол перего­воров. Именно мы предложили идею создания заготовительных лагерей, в которых жизнь не­желанных детей прекращается, но без умерщв­ления. Мы думали, что предложение шокирует обе стороны и в них проснется здравый смысл, что они посмотрят друг другу в глаза через стол и кто-нибудь из них дрогнет. Но никто не дрог­нул. Возможность прерывать жизнь детей, не убивая их, обе стороны нашли приемлемой. Билль о жизни был подписан, было заключено перемирие, и война окончилась. Все так радо­вались этому, что о последствиях никто не бес­покоился.

Адмирал умолкает и мысленно уносится в прошлое. Через какое-то время он снова воз­вращается к реальности.

— Уверен, ты знаешь, что было дальше, — за­канчивает он, сопровождая слова красноречи­вым взмахом руки.

Всех подробностей Коннор не знает, но об­щая идея ему понятна.

— Людям нужны были органы, — говорит он.

— Я бы сказал, требовались органы. К приме­ру, появилась возможность в случае рака пря­мой кишки заменить ее на здоровую. Человек, серьезно пострадавший при несчастном случае, теперь не умрет. Поврежденные органы заменят на новые, и он будет жить. Сморщен­ную старческую руку, скрюченную артритом, можно заменить на здоровую, взятую у парня, которому лет на пятьдесят меньше, чем паци­енту. Кто-то же должен был стать донором ор­ганов.

Адмирал делает паузу, чтобы поразмыслить.

— Если бы люди становились донорами орга­нов по своей воле, нужды в заготовительных лагерях никогда бы не возникло... — говорит он. — Но люди не любят разбрасываться тем, что им принадлежит, даже после смерти. Этика оказалась бессильной перед жадностью — и трансформация случилась очень скоро. Люди быстро смекнули, что заготовительные лаге­ря — прибыльные предприятия, и они стали процветать при молчаливом одобрении окру­жающих.

Адмирал оборачивается и смотрит на фото­графию сына. Хотя Адмирал еще ничего не ска­зал, Коннору и так ясно, в чем он собирается признаться, но мальчику хочется, чтобы он сделал это сам.

— Мой сын, Харлан, был отличным парнем. Умным. Но сложным, ты знаешь, о чем я.

— Я и сам такой, — соглашается Коннор с лег­кой усмешкой.

Адмирал кивает.

— Это случилось десять лет назад. Он связал­ся с нехорошей компанией, и их поймали на воровстве. Черт, да я и сам был таким в его воз­расте, поэтому родители и послали меня в во­енное училище, чтобы скорректировать пове­дение. Только в случае с Харланом я решил по­ступить иначе.

— И отдали его на разборку.

— Да. Я был одним из инициаторов мирного соглашения. Все ждали, что я лично подам пример.

Адмирал снова вынужден прерваться. Под­няв руку, он прижимает к глазам большой и ука­зательный пальцы, чтобы предотвратить пото­ки слез.

— Мы подписали разрешение, а потом переду­мали. Но было уже поздно. Харлана забрали прямо из школы, отправи­ли в лагерь и там немедленно разобрали. Когда я заявил, что изменил решение, дело было уже сделано.

Коннор ни разу не думал о бремени, ложа­щемся на плечи родителей, принявших реше­ние подписать разрешение на разборку.