— Может, и нет, — говорит Коннор, понимая, что остановиться уже все равно не может. Он просто должен, обязан рассказать им все, и прямо сейчас. — На дворе было раннее утро, и родители предположили, что ребенка никто не видел. Логично, правда? На следующий день, еще до того, как все встали, отец поло­жил малыша на крыльцо соседнего дома.

— Это незаконно, — прерывает его Лев. — Ес­ли ребенка подкинули и ты не застал того, кто это сделал, на месте, он твой.

— Правильно, но мои родители подумали: кто узнает? Они обязали нас хранить все в секрете, и мы приготовились услышать новость о том, что в дом на другой стороне улице подбросили ребенка... но так и не услышали. Соседи не рас­сказывали, а мы не могли спросить, потому что выдали бы себя с потрохами и фактически при­знались бы, что ребенка подбросили мы.

Продолжая, Коннор чувствует, что кабин­ка, в которой он сидит, как будто сужается. Вро­де бы товарищи по несчастью никуда не де­лись, сидят с двух сторон от него, но ему тем не менее ужасно одиноко.

— Мы продолжали жить как ни в чем не быва­ло, пока однажды утром, открыв дверь, я вновь не обнаружил на этом дурацком коврике с над­писью «Добро пожаловать» ребенка в корзи­не... Помню, я... чуть было не рассмеялся. Вы представляете? Мне это показалось смешным. Я повернулся, чтобы позвать маму, и сказал: «Мам, нам опять ребенка подкинули», — в об­щем, в точности как тот толстяк сегодня утром. Мама расстроилась, принесла ребенка в дом... и поняла...

— Не может быть! — восклицает Риса, догадав­шаяся обо всем раньше, чем Коннор закончил рассказ.

— Да, это был тот же ребенок! — говорит Кон­нор. Он пытается вспомнить, как выглядело его личико, но не может — в памяти все время всплывает лицо малыша, лежащего на коленях Рисы. — Получается, ребенка передавали из рук в руки всем районом целых две недели — каждый раз его оставляли на чьем-то крыльце... Это был тот же ребенок, только выглядел он значительно хуже.

Раздается скрип двери, и Коннор поспешно умолкает. Слышится шарканье. Пришли две де­вочки. Они болтают о мальчиках, свиданиях и вечеринках без родителей. Даже в туалет не идут. Наговорившись, девочки уходят, и дверь, закрывшаяся за ними, снова скрипит. Ребята снова остаются одни.

— Так что же случилось с ребенком? — спра­шивает Риса.

— К тому моменту, когда он снова появился на пороге нашего дома, он уже был болен. Каш­лял, как тюлень, а кожа и глазные яблоки были желтоватого оттенка.

— Желтуха, — тихонько произносит Риса. — Много кто из наших появился в интернате в та­ком состоянии.

— Родители отвезли малыша в больницу, но врачи уже ничего не могли сделать. Я ездил с ними. Видел, как ребенок умер.

Коннор закрывает глаза и сжимает зубы до скрежета, чтобы только не заплакать. Понят­но, что другие его не видят, но плакать все рав­но нельзя.

— Помню, я думал: если ребенка никто не лю­бит, зачем Господу понадобилось приводить его в этот мир?

Интересно, думает Коннор, а что скажет по этому поводу Лев? В конце концов, он опреде­ленно разбирается в вопросах религии лучше, чем они с Рисой. Но Лев заинтересовался дру­гим.

— Я и не знал, что ты веришь в Бога, — гово­рит он.

Коннор делает паузу, чтобы подавить обуре­вающие его чувства.

— В общем, согласно закону, ребенок уже был членом нашей семьи, — говорит он, сладив с со­бой, — поэтому хоронили его мы на свои день­ги. Его даже назвать никак не успели, а дать ему имя после смерти родители не решились. Он так и остался «младенцем из семьи Лэсситер». При жизни малыш никому не был нужен, но на похороны пришли жители всех окрестных до­мов. Люди плакали так, будто умер их собствен­ный ребенок.