— Чего тебе надо, бандит? Прибить меня хочешь? У меня больше ничего нет — гляди! — она вывернула на асфальт свою сумочку. Зазвенели ключи, разлетелись какие-то бумажки, билетики и она нагнулась за ними, уже понимая, что никакой он не бандит и уже тем более — не убийца.

— Возьми, — парень снова протянул ей кошелек и подобранную записку. — Я не вор. Я сделал это первый раз.

— Уж это-то заметно — ловкостью тебе не похвастаться. Вор-неудачник. Фи! — Алиса фыркнула и не взглянув на протянутые вещи, решительно пошла прочь.

На следующее утро, когда Алиса уже оделась, чтобы уйти на занятия художественной школы, которую настойчиво посещала в течение двух лет, сформулировав для себя однажды задачу стать знаменитой художницей, Веруся доложила:

— Тебя там какой-то цыганенок дожидается. Думала уже — вдруг мой внучок-правнучек забытый-потерянный. Нет — за кустами прячется, выйти остерегается, мадмауазель Грави требует.

Алиса спустилась вниз и, осторожно выглянув из-за ограды, увидела своего «грабителя», сидящего на корточках, прислонившись спиной к стволу каштана. Она сразу узнала его. Но только теперь разглядела, что парень был совсем молод и очень красив. Сейчас, когда страх и унижение не искажали его черты, он был похож на восточного принца, вздумавшего принять участие в маскараде. Даже тряпье, заношенное до крайности, выглядело на его литом бронзовом теле изысканно-экстравагантно. Бывшая когда-то голубой рубаха едва прикрывала живот, а в решетчатые дыры на светлом холсте штанин выглядывали отполированные до блеска колени. Рядом с босыми ступнями парня лежал газетный пакет. Голова, упиравшаяся в ствол дерева, была запрокинута, открывая утреннему солнцу и любопытному взгляду Алисы точеное узкое лицо с разлетом прямых бровей, тонким горбатым носом и нежными губами таких редких изящных очертаний, которые Алиса уже год училась переносить на бумагу со скульптур юных греческих богов. Казалось, парень дремал, опершись локтями на колени и прикрыв глаза.

«Вот бы так и нарисовать его!», — ахнула в Алисе жадная ко всему необычному художница, — «с этими расслабленно упавшими изящными кистями рук, разоватыми с ладони, с этими густыми черными прядями и загадочными ресницами. Прямо спящий шейх из арабских сказок».

А парень, прокараулив здесь под каштаном всю ночь, и не думал спать. Он боялся пошевельнуться, спугнуть видение: сквозь завесу опущенных ресниц светился тонкий девичий силуэт в дымке чего-то воздушно-белого, с золотым сиянием вьющихся волос и большущей папкой на длинном шнуре, покачивающейся у тонких щиколоток. Волна жасминно-розовых ароматов, расплывающихся из сада под лучами солнца= окутывала эту картину подарочной упаковкой, возвращая Филиппу вкус давно утраченного счастья.

Еще пять лет назад он был Азхаром Бонисандром — старшим сыном иранского ученого-правоведа, гибким тринадцатилетним подростком, бесстрашно объезжавшим арабских скакунов на внушительных просторах фамильного поместья под Тегераном.

Его отец Хасан Бонисандр провел юность в Париже, работая в Сорбонне над докторской диссертацией об аграрной реформе в Иране. В те годы, когда в стране поднялась волна исламского фундаментализма, враждебная прозападным настроениям, он часто шутил:

— Боюсь закончить диссертацию и потерять единственный повод для жительства во Франции.

Но в тридцатые годы, после вступления на престол основоположника династии Пехлеви Реза-шаха, ученый вернулся на родину, чтобы занять важный пост в новом правительстве, обосновав теорию исламской экономики.

В северо-восточном пригороде Тегерана в окрестностях шахского дворца Ниаваран, у самого подножья Эльбруса, в огромном доме, сочетающем элементы традиционной восточной архитектуры с современным европейским комфортом, родился и вырос Азхар.