|
И выпрямился: – Ну, не молодчага ли моя левая? Я ее скоро правой назначу. – Постойте! – решительно ввинчивая ладони одну в другую, сказал Владимир Игоревич. – Знаю, что торопитесь, но без обмывки – не от-пу-щу! – А я и не откажусь, если мигом. Я, грешным делом, люблю «Курвуазье»… Владимир Игоревич сноровисто и деловито разлил коньяк по бокалам. Передал Кордовину. – Ваше здоровье! – улыбнулся тот глазами, приподняв рюмку и слегка баюкая тяжелый янтарный сгусток на дне. – Нет уж! – возмутился Владимир Игоревич. Он раскраснелся, вспотел, был возбужден, как после удачно заключенного контракта. Симпатичный мужик, искренне влюбленный в искусство, то бишь в наше грязное болото. И такая восторженная доверчивость в лице. Бородавки пылают от волнения. Может, он и вправду заработал свои миллионы собственными изобретениями? Может, никого не убивал, не грабил, не жег животы конкурентов утюгом? – Нет, не мое, а ваше здоровье, Захар Миронович! Какой вы мне класс сейчас показали, а? Это ж отдельных денег стоит! Щедрость какая, высокий класс! А ведь при такой спешке могли бы в три минуты начирикать заключение, да и лететь себе дальше. А вы, вот, не пожалели вре-мени, прониклись моей страстью… Я ведь, каюсь, все за Сарабьяновым охотился – такое имя в искусстве, оно и понятно. Да только картину вывозить, потом сюда ее обратно ввозить… морока такая, что все не в радость. И тут мне Морис, фамилии никак не запомню… ну, из галереи «Персей», тот, кто на картину, собственно, и набрел, говорит – на черта тебе Сарабьянов, когда тут у нас Кордовин живет, эксперт международного класса. Ну, я и бросился вам звонить. А сейчас, после нашей встречи… я просто очарован: блистательный профессионализм, эрудиция фантастическая, а главное… – Ну, я рад, я рад… – торопливо проговорил эксперт международного класса, допивая ко-ньяк. – Теперь уж отпустите меня, голубчик, Владимир Игоревич, а то самолет улетит. У меня рейс через три часа! Толстяк охнул, приобнял его за плечи и повел к дверям. В коридоре тот остановился, и прежде чем подхватить чемодан, проговорил, подавая руку: – А я все по Маяковскому: левой, левой, левой! – «Золотой ус», помните: «Золотой ус» на ночь, и обернуть теплым! Горячо поручкались лево-правой. Видно было, что толстяк готов был его обнять от всей души. Нет, вот эти родственные восторги, пожалуй, излишни. Теперь последнее. Сыграем-ка Рассеянного с улицы Басейной… Он с озабоченным видом устремился к двери. – Захар Миронович!!! – завопил толстяк, схватившись за виски. – Боже ж ты мой!!! А го-норар-то, гонорар?! Оба хлопнули себя по лбу и расхохотались. Толстяк рысью кинулся к пиджаку, обвисшему на стуле, запутался в карманах лево-правых… наконец, вытянул конверт и вручил Кордовину. Тот, не заглядывая внутрь и не считая, опустил его в карман. – Ну-у, молодцы-и… – приговаривал Владимир Игоревич, ахая и крутя головой, – оба мо-лодцы! И когда эксперт уже взялся за ручку двери, Владимир Игоревич тронул его за плечо и проникновенно выдохнул: – Ну, гляньте же, гляньте в последний раз – ведь хорош, а? Хорош?! Кордовин обернулся. Пейзаж Фалька стоял на диване, и в дымно утреннем мареве из распахнутой на балкон двери мерцал всеми своими драгоценными зелеными, серовато-желтыми, серебристыми… Ве-нера, рожденная из пены морской! Моря, впрочем, Мертвого… Так что ж: мертворожденная Венера? – Не хорош, – с нажимом проговорил он, – а ве-ли-ко-лепен! Уложив чемодан в багажник, он снял пиджак и потянул галстук с потной шеи. Ну и кли-мат! Начало апреля, в Европе всюду проливные дожди, а тут круглый год – парная. |
