|
Главное, чтоб поярче-позвончее, позабористей, ведь тон здесь задает самое большое и блескучее, самое сине-зеленое, самое зеркальное вдоль берега покрывало… –…но очень горячий! – Он строго поднял палец, и парень ушел варить кофе. А он, нако-нец, включил беспрестанно голосящий мобильник. – Ты в аэропорту? – Ирина. – Да, дорогая. Прости, не слышал звонка в этом шуме. Прохожу паспортный контроль… Он, щурясь, глядел, как в проеме распахнутого окна искристо полыхает тяжелая глицери-новая шкура воды. – Я вроде хамила тебе утром? – неуверенно осведомилась она. Он улыбнулся, так, чтобы она эту улыбку услышала… – Никогда и ни за что! – проговорил твердо. – Ты самая нежная и трепетная. Ты знаешь, кто? Моя «палома бланка». – Что-что?! Чудила, какой еще поломанный бланк? – «Blanca paloma», любовь моя, по-испански значит – «белая голубка»… Не переставая улыбаться, он кивнул парню, молча благодаря за принесенный кофе, и пальцами, собранными щепотью, показал, чтобы тот принес орешков или чего-то такого… – Но это словосочетание – paloma blanca, – ты слышишь меня? – имеет еще и религиозный смысл. В народе так называют образ Богородицы из городка Росио, недалеко от… – Ну-у-у… пошли-поехали куплеты тореодора. –…недалеко от Севильи. Туда каждой весной, где-то в мае-июне, на «Пентекостес», это Пятидесятница, идут паломники. Целые процессии. И знаешь, очень эффектное зрелище: все в национальных костюмах, танцуют, песни поют – «севильянас», флейты тоненько так вьются, барабаны отчебучивают: тр-р-р-р-р… тр-р-р-р-р… тра-та-та-та-та!.. – Да ладно тебе, – довольно проговорила она. – Я здесь распаренная. Сейчас на массаж по-зовут. Черт с тобой, лети в свою Испанию… Он закрыл мобильник и пригубил обжигающий и тягучий, лучший на свете кофе. Вспом-нил нахохленную под дождем птичку в пейзаже Фалька. Изящный штрих. Его улыбка, ненужное ухарство, конечно, рискованная игра. Но и – тайное рабочее клеймо. Ох, доиграешься ты, дон Саккариас, со своими белыми голубками, – то и дело повторяет ему Марго, энергично потряхивая рыжей гривой и тройным подбородком. Он глядел на дружные вспышки длинных солнечных игл в вязкой синеве моря и ощущал изнеможение и счастье – похожее на то, какое в молодости испытывал только с самыми люби-мыми женщинами, и какое, вероятно, испытывают большие артисты после блистательных пре-мьер. Изнеможение, счастье и гордое чувство владения чем-то сокровенным: крошечной, но ве-ликой частицей гения человеческого… Деньги тут ни при чем. Возможно, грядущий Мессия, возродив мертвых, будет так же опу-стошенно счастлив… А вы, Роберт Рафаилович, вы счастливы там, в запредельных своих ипо-стасях? Ведь сегодня родился ваш новый шедевр, каждый квадратный сантиметр которого не-опровержимо свидетельствует о вашем авторстве. Отныне он существует и будет существовать всегда – пусть сначала в частной коллекции, на вилле уважаемого Владимира Игоревича. Но рано или поздно детишки-внуки выставят картину на аукцион, непременно выставят, ведь к тому времени (когда не только вдовица-адвокатица в мир иной укатится, а я и сам уже буду тереть негасимые краски из пигментов райского сада), – к тому времени Фальк поднимется в цене на сотни тысяч веселых евриков, и уж это будет подлинный Фальк с натуральной историей. И вот тогда, ангел мой, хранитель, покровитель целой стаи белых голубок, выпущенных моею рукой, – тогда пошли удачи в торгах на том далеком аукционе эксперту какого-нибудь до-стойного музея. Он кивнул пареньку, и тот направился к кассе – выбивать счет. 2 Минуя Маале-Адумим – белый зубчатый гребешок на темени высокого холма – и оставив Иерусалим слева, он промчался новым шоссе по дну ущелья Сорек, взмыл на вершину, где оно сливалось с главным шоссе на Тель-Авив, и продолжал двигаться в сторону аэропорта Иеруса-лимским коридором. |
