— Вы что имеете в виду? — Директриса вся напряглась.

— Да ничего! Я во сне ходил, понимаете? И с крыши прыгать не собирался. Если бы хотел покончить с собой — не полез бы на крышу, выбрал местечко повеселее. А если с крыши — так уж точно штаны бы не забыл надеть.

Норткатт пьет кофе. Кажется, расслабилась чуть-чуть.

— Наш юрист говорит: без медицинского осмотра в общежитии вам оставаться нельзя. Мы должны быть уверены, что подобное впредь не повторится. Страховка такого не покроет.

Знал, что придется от них натерпеться, но чтобы так! Ну, думал, отчитают; может быть, вкатают пару плохих отметок по поведению, но не настолько же все серьезно. Почти целую минуту ошарашенно молчу.

— Но я же ничего плохого не делал!

Полнейшая, конечно, глупость. Гадости не потому случаются, что ты их заслужил. Да и, честно говоря, грехов на моей совести немало.

— Мы связались с Филипом, он вас заберет, — подводит черту завуч и переглядывается с директрисой. Его рука непроизвольно тянется к воротнику — там на разноцветном шнурке наверняка висит амулет, хоть под рубашкой и не видно.

Ну, понятно. Думают, мастер надо мной поработал. Ведь почти ни для кого не секрет, что мой дедуля трудился в свое время на семью Захаровых: у него вместо половины пальцев маленькие черные культи — мастер смерти, сразу видно. А про маму в газетах писали. Неудивительно, что Уортон и Норткатт готовы любые мои выкрутасы списать на проклятие. Поднимаюсь:

— Не можете вы меня отчислить за хождение во сне. Это наверняка противозаконно. Это дискриминация по...

Неожиданно замолкаю. Желудок на мгновение скручивает от нестерпимого холодного ужаса. А вдруг и вправду прокляли? Касался ли меня кто-нибудь? Незаметно? Нет, голыми руками никто не трогал, только в перчатках.

— Мы ничего окончательно не решили.

Директриса роется в бумагах на столе, а завуч наливает кофе.

— Так я остаюсь в школе?

Не хотелось бы, конечно, ночевать одному в пустом родительском доме, тем более вламываться к кому-нибудь из братцев, но что поделать. Все, что угодно, лишь бы жизнь моя шла как идет.

— Отправляйтесь в комнату и соберите вещи. Будем считать это больничным.

— Но только пока не пройду медосмотр?

Молчат. Неловко топчусь возле кресла и, так и не дождавшись ответа, выхожу в коридор.

Можете особо не сочувствовать. На самом-то деле я убийца. В четырнадцать лет убил одну девчонку. Лила была моим лучшим другом, я ее любил и убил все равно. Мало что помню, все как в тумане. Стоял над телом и криво улыбался, руки по локоть в крови, так меня и нашли мои братья. Отчетливо помню лишь, как смотрел на Лилу и радовался, будто мне что-то с рук удачно сошло. И голова кружилась.

Об этом никто не знает, кроме моей семьи. Ну и меня, конечно же.

Но таким я быть не хочу. Поэтому в Уоллингфорде прикидываюсь и вру изо всех сил, а постоянно притворяться страшно трудно. Никогда, к примеру, не слушаю музыку, которая мне нравится, только ту, которая должна нравиться. И девушку бывшую пытался убедить, что я вовсе не я, а тот, кем она меня хочет видеть. В компании всегда сажусь в сторонке и вычисляю, как бы их половчее рассмешить. Только это у меня и выходит хорошо — врать и прикидываться.

Говорил же, грехов на моей совести немало.

Шлепаю босыми ногами обратно к общежитию через залитый солнцем двор. Все еще кутаюсь в колючее одеяло. При моем появлении сосед по комнате удивленно вздрагивает. Он как раз галстук завязывал. Рубашка вся мятая.

— Я в порядке. Если тебе вдруг интересно, — бросаю ему устало.

Сэм помешан на научной фантастике и фильмах ужасов. Поэтому вся комната у нас оклеена мрачными плакатами и резиновыми масками лупоглазых пришельцев. Родители надеются запихать сына в Массачусетский технологический институт, а потом в какую-нибудь фармацевтическую контору покруче.