— Мудреное твое дело, — сказал председатель, выслушав Василя, — но не безнадежное. Я ведь не думаю, — пощупал он его своим единственным глазом, — что ты для меня сочинил байку.

— Ну, что вы… — воскликнул Василь, но председатель остановил его взмахом руки.

— Пригласишь на свадьбу. — Повернулся к стене и дважды стукнул кулаком по тонкой перегородке. — Омельченко, пусть зайдет ко мне Козачук. — И опять к Василю: — А у меня к тебе есть дело.

А поскольку уполномоченный Козачук вошел сразу, председатель взял листок бумаги и подал его уполномоченному.

— Эта девушка не поедет. Она вот его, — движение руки в сторону Василя, — жена. А он партизан и председатель сельсовета. Ошибка вышла.

Уполномоченный свернул листочек и вышел. А Василь удивленно, ничего не понимая, смотрел на председателя исполкома. Пошутил тот или для большей значимости выдумал про сельсовет?

— Ну, ты все понял? — И взгляд единственного черного подвижного сверлышка под острой бровью уперся Василю в переносицу. — Выборы проведем в воскресенье. А дела принимай уже сейчас. То есть дел никаких еще нет, входи, так сказать, в курс. Заглянешь к Василенко, моему заместителю, он расскажет, с чего начинать.

Все это было так неожиданно и категорично, что Василь не знал, как ему поступить. Видимо, председатель исполкома и не мыслил отказа. А поскольку Василю сейчас было все равно, кем бы его ни назначили («там увидим»), он не стал отказываться. И еще подумал: если начнет отказываться, председатель может вернуть уполномоченного. Поэтому он поблагодарил, пожал протянутую через стол сухую руку и вышел.

К заместителю пока не пошел, решил обдумать все дома, побежал прямо к Козачуку.

— Где ты был раньше? — сказал дородный Козачук, недовольно прищурив черный, хитроватый глаз. — Сегодня ночью отправляем эшелон. Ну, да… — Поискал спички, прикурил погасшую папиросу и принялся складывать бумаги. — Поехали на станцию.

На станцию поехали райкомовской, еще довоенной двуколкой. Собственно, не на станцию, а на далекую ветку возле «Заготзерна», где формировался эшелон.

Там стоял шум: девчата сидели в приоткрытых дверях пульманов, на высоких рундуках складов, бродили вдоль насыпи, и с ними — матери, отцы, братья, сестры. Почему-то очень много малышей. Всюду узлы, мешки, деревянные чемоданы, и громкие всхлипывания, и таинственный шепот, хруст осенних яблок и лузганье семечек, пьяное наяриванье трофейного аккордеона, и песни, и чьи-то рассудительные мужские напутствия. Рядом, на высокой насыпи разрушенной партизанами колеи, ведшей к нефтебазе, гурьба солдат — пришли повеселиться или позаигрывать, но оставили свои намерения, стояли понурившись.

И грело не по-осеннему теплое солнце, и бушевали на пакгаузах воробьи, а далеко, за линией, над лугами, крутили свое вечное колесо аисты — собирались в далекую дорогу.

Василь остался под тополями у разрушенного здания конторы «Заготзерно», а Козачук пошел от вагона к вагону, выкрикивая Марийкину фамилию, по дороге от кого-то отбивался, на кого-то покрикивал, склонился над поданным ему кем-то листочком бумаги, а потом разорвал тот листочек и бросил под ноги белые мотыльки.

За спиной Василя протопали тяжелые шаги, он оглянулся и увидел грузную фигуру Чуймана в зеленом дождевике. Дождевик топырился на нем колоколом, как панцирь, пот блестел на лбу, но дождевика Чуйман не снимал. Они не сказали друг другу ни слова, стояли молча, пока к ним не подбежала с узлом за плечами Марийка. Одетая по-дорожному: в ватник, юбку из плащ-палатки, юфтевые сапоги. Щеки ее полыхали румянцем, а в глазах слезы.