Он быстро набрал ход и уже на третьей скорости влетел в узенькую улочку села. В селе была суета, однако не паническая, а озабоченная, боевая: готовили позиции минометчики, рыли длинные запасные траншеи солдаты, отдавал приказы офицер, за спиной которого стоял мотоцикл с пулеметом и сидел мотоциклист, наверное связной. Иван не зацепил танком ни минометчиков, ни офицера.

Он, наверное, обошел бы и машину, стоявшую на перекрестке двух узеньких улочек, если бы не увидел, как от нее с канистрой в руках отходил солдат в черном мундире. Двое других выставляли из кузова канистры и аккуратно ставили в рядок под тыном. С крыла машины солдатами руководил офицер, тоже в черном мундире, с сигаретой в зубах.

Иван понял, что эти солдаты и офицеры — каратели, что они готовятся поджечь село. Они были похожи на тех, тоже в черных мундирах, которые терзали его тело проволочными плетками, втаптывали его в землю и говорили, что он — ничто, прах, пепел на этой земле.

Что-то горькое, горячее подступило к горлу, пронзило все его существо, на мгновение даже затмился свет, зазвенело в голове. Все прошлые обиды, все боли пробудились снова, переполнили сердце лютой ненавистью. Взял на себя левый рычаг и с крутого разворота налетел на машину. Не услышал ни треска, ни лязга, только почувствовал сотрясение «пантеры» и собственного тела, сильный удар по левой ноге. Горячая волна отхлынула, но осталась холодная, ледяная злость, которую он не хотел и не мог подавить. Теперь ему было все равно, погибнет он или спасется, потому что он крошил врагов, потому что чувствовал ярость и счастье боя.

Он почти оглох от безумолчного гула, в танке было жарко, тошнотворно — горячий запах масел перехватывал дыхание. Но и этот запах теперь был запахом мести, боя, жизни, которая пусть и кончается смертью, но смертью не животной, не пассивной, а в бою с врагом. Низенькие хатки, покосившиеся плетни, воротца из жердочек — бедное разоренное и такое дорогое, такое знакомое с детства полесское село. Берега, и левады, и высокие гати, по сторонам которых — зеленые, в редком разводье плесов, поросшие осокой и рогозом болота.

На длинной высокой гати ждало его самое большое препятствие. Поперек нее застрял немецкий артиллерийский тягач с пушкой на прицепе — тянул пушку по узенькой гати во двор, но не хватило простора. Задние колеса пушки стояли на земле, а передние, со станинами, повисли над водой.

Пушка преградила дорогу не только ему, но и большой немецкой автоколонне, и, пожалуй, преградила давненько, водители повыскакивали из машин, не то давали советы, не то ругали водителя тягача.

Другого пути у Ивана не было. Сначала он протаранил пушку, а потом пустил танк по левому краю гати, сбрасывая машины правым бортом «пантеры» в болото. Теперь уже слышал и удары, и треск: последнюю, с черным металлическим кузовом машину разворотил почти пополам, и из нее поползли в воду синие и зеленые рулоны. На покосившемся крыльце крытой соломой хаты, во двор которой тягач волок пушку, стоял немецкий офицер в расстегнутом мундире и хватал воздух ртом, точно вытащенная из воды рыбина.

Но этого Иван не видел. Как и рулонов, и шоферов колонны, удиравших через болото. Танк миновал еще несколько хат, пролетел пустырь, короткую, сожженную дотла улочку и выскочил на край широкого колхозного двора. И тут Иван понял, что достиг передовой. Даже в узкую щель было видно, что земля вспахана снарядами и бомбами, она коварно выпячивалась холмиками, в нескольких направлениях прямо перед танком по ней разбегались траншеи. Несколько старых верб у дороги были иссечены, — казалось, их грызли гигантские чудища. В десятке метров перед Иваном, который на мгновение притормозил, выбирая, куда направить танк, из воронки на краю дороги уперся в небо двумя дулами крупнокалиберного пулемета разбитый немецкий бронетранспортер, на самой дороге тоже чернело что-то железное.