(Вы, конечно, не забыли, что колокола молчали вот уже почти две сотни лет.)

— Вот тоже напасть, пойди пойми этих древних, — заметил король королеве. — А я-то всегда верил, что у колоколов этих и впрямь прекрасные голоса.

— Прегадкие голоса, — фыркнула королева, и была права. Той же ночью ленивые Колокольные Жители спустились с колокольни, снедаемые ненавистью к принцессе, чье рождение потревожило их праздное ничегонеделание. А ярость бездельника, которого заставили работать против воли, не сравнима ни с чем.

В сотканных из пыли платьях, в плащах из паутины, Колокольные Жители выбрались из-под темных куполов, осторожно спустились вниз, прокрались во дворец, где все уже давным-давно легли спать, и обступили перламутровую колыбельку, где почивала новорожденная принцесса. Все семеро простерли черные правые руки над белоснежным атласным одеяльцем, и старший дух, самый сиплый и самый ленивый, объявил:

— С каждым днем она будет становиться все безобразнее и безобразнее, не считая воскресений; а каждое воскресенье она станет являться взору в семь раз краше, нежели в воскресенье предыдущее.

— Почему бы не сказать: безобразнее с каждым днем, а в воскресенье двойная порция? — возмутился один из духов, самый юный и самый злокозненный.

— Потому что правил без исключений не бывает, — ответствовал самый старший, самый сиплый и самый ленивый. — Кроме того, ежели раз в неделю она ощутит себя красавицей, в остальные дни ей придется куда горше. И, злорадно добавил он, — так будет продолжаться до тех пор, пока принцесса не отыщет колокол, который не звонит, звонить не может, не будет, и отлит был совсем с иной целью.

— Почему бы не вечно? — спросил самый юный и злокозненный.

— Ничто не вечно в этом мире, даже проклятие, — пояснил старший Колокольный Житель. — Кроме того, надо же оставить ей хоть какую-то лазейку. Только это все равно бесполезно. Она никогда не узнает, что же такое имеется в виду, а уж отыскать и подавно не сумеет.

На этом злобные Колокольные Жители вернулись на колокольню, и привели в относительный порядок уютную мебель из паутины и совиных гнезд, что понесла немалый урон и едва не развалилась на части, когда затеяли этот нелепый трезвон в честь рождения никому не нужной принцессы.

Когда принцессе исполнилось две недели, король заметил королеве:

— Дорогая, боюсь, что принцесса не так хороша собою, как мне казалось.

— Вздор, Генри, — возмутилась королева, — здесь просто плохое освещение.

На следующий день, а это было воскресенье, король отдернул кружевной полог колыбельки и молвил:

— Вот сейчас достаточно светло: погляди-ка сама, она… — Король замолчал.

— И впрямь все дело в освещении, — признал он. — Сегодня она прехорошенькая.

— Конечно, прехорошенькая, верно, лапушка моя? — проворковала королева.

Но в понедельник утром Его Величество укрепился во мнении, что внешность его дочери оставляет желать много лучшего — по меркам принцесс, разумеется. Однако когда снова настало воскресенье и малютку нарядили в парадное платьице и чепчик с белоснежными оборочками, король почесал нос и признал, что, без сомнения, платье наследницу весьма красит и что теперь совсем другое дело. Ибо в тот день принцесса была милее цветочка.

Прошло несколько лет, прежде чем королева, наконец, поняла, что в будние дни дочери ее, пожалуй, стоит одеваться поскромнее и прятать лицо под вуалью. Разумеется, по воскресеньям девочка щеголяла в лучших своих нарядах и в короне чистого золота, как любая другая принцесса.

Разумеется, никто не говорил принцессе, насколько она безобразна.