И вот однажды оно возвращается.

Теснит настоящее. Влезает в него. Гадит.

И даже пытается испортить будущее.

Ширли считала, что окончательно избавилась от прошлого. Она верила, что никогда больше о нем не услышит. Однако порой думала о нем. Она встряхивала головой и скрещивала пальцы, шепча: «Уходи. Оставайся там, где тебе место». Она не знала, зачем раз за разом произносит эти слова, но это был ее тайный прием, вроде оберега. Средство прогнать опасность. Откреститься от нее. И вот опасность перед ней. И исходит она от самого любимого в мире существа — от родного сына.

В этот день, перед раскрытой посудомоечной машиной, перед потеками желтков на грязных тарелках, Ширли поняла, что ей предстоит встретиться с прошлым лицом к лицу.

Это неизбежно. На этот раз не спрятаться, не скрыться.

Один раз у нее получилось бежать от прошлого.

Но от этого прошлого у нее остался сын.

«О’кей, — сказала она, глядя в разверстую пасть посудомоечной машины, — о’кей».

Отпираться без толку. Гэри зачат не от Святого Духа. У Гэри есть отец. Гэри хочет знать своего отца. Это нормально, глубоко вдохни, посчитай до трех и вперед.

Она запустила посудомоечную машину, взяла тряпку, вытерла руки, сосчитала — раз, два, три — и повернулась к сыну.

Посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Что именно ты хочешь знать?

Ширли услышала свой голос со стороны: неестественно высокий, слегка дрожит, словно она в чем-то виновата. «С какой стати, — опомнилась она, — разве я сделала что-то плохое? Ничего. И что тогда? К чему виновато сутулиться, словно я совершила преступление?»

Ширли скрестила руки на груди, выпрямилась. Метр семьдесят девять, достаточный рост, чтобы принять удар. Набралась духу, изгнала из сердца страх, от которого слабели колени. И не такое пришлось повидать. «Не хватало еще, чтобы меня загнал в угол этот желторотый, которого я сиськой кормила».

— Я хочу знать, кто был мой отец. И хочу с ним познакомиться.

Он произнес это медленно, отчетливо выговаривая каждый слог. Стараясь говорить доброжелательно и ровно. Не обвиняя, не сводя счетов — просто желая получить ответ на свой вопрос.

До этого злополучного дня он не задавал вопросов.

Когда заполнял анкету для школы или получал паспорт, в графе «отец» он писал «неизвестен», словно это было естественно, словно все мальчики в мире родились от неизвестных отцов, словно все мужчины поголовно лишены какой-либо привязанности к детям. Его порой удивлял удрученный вид некоторых людей, прочитавших его анкету. Особенно огорчались сердобольные учительницы, они гладили его по голове и вздыхали. Он улыбался про себя и не мог понять, почему его жалеют.

Но однажды, после занятий сквошем, доиграв партию со своим приятелем Саймоном и устремившись в душ, он поймал на лету вопрос: «А чем занимается твой отец? Ты никогда не рассказывал…» Гэри пожал плечами, ответил: «У меня нет отца», — и зашел в кабинку под струи горячей воды. «Как это нет отца?! У всех есть отцы!» — «Ну а у меня нету!» — ответил Гэри, намыливаясь, стараясь натолкать как можно больше пены в уши. «Ну конечно же, у тебя есть отец!» — настаивал Саймон из соседней кабинки.

Саймон Мюррей был невысок, рыжеват и при этом неудержимо лысел. Он перепробовал все мыслимые средства от выпадения волос, чтобы сохранить на голове хотя бы подобие растительности.

Саймон Мюррей был ученым. Он входил в группу исследователей, изучающих в лаборатории воспроизводство личинок падальной зеленой мухи, дабы разработать новый вид антибиотика на базе сератицина, вещества, которое образовывается в результате деятельности органов секреции этих самых личинок.