Гортензии Кортес было отвратительно это чувство. «Страх, — заявляла она, — это плющ, опутывающий мозг. Он цепляется корнями, выпускает листья, наливается, душит нас медленно, но верно. Страх — это сорняк, а сорняки надо выпалывать и обрабатывать пестицидами».

Пестицид, который применяла Гортензия Кортес, в психологии назывался дистанцированием. Когда чувствовала, как страх поднимается удушливой волной, она отталкивала от себя опасность, отстранялась от нее, отделяя ее от всего окружения, и… смотрела ей в лицо, приговаривая: «Вовсе и не страшно. Не боюсь тебя, жалкая коряга, вырву тебя с корнем».

И ведь получалось.

У Гортензии Кортес — получалось.

Начала она еще в детстве, заставляя себя ходить из школы домой в одиночку в темноте. Она наотрез отказывалась, когда мать предлагала ее встретить. Прятала в кармане вилку. Зажав в руке вилку, высоко вздернув подбородок, шла вперед со своим школьным ранцем за плечами. Готовая защищаться до последнего. «Вовсе не страшно», — повторяла она, а ночь сгущалась вокруг, пугая призраками.

Потом она подняла планку выше.

Пригрозила своей боевой вилкой, когда парень вознамерился поцеловать ее против ее воли.

Вонзила ее в ляжку какому-то здоровяку, который преградил ей дорогу на лестнице, требуя два евро в качестве дани за проход. Вонзила ее в глаз насильнику, который хотел затащить ее в подвал.

Вскоре вилка ей уже была не нужна.

У нее появилась репутация.

Единственный вопрос, который задавала себе Гортензия в процессе научно обоснованного укрощения страха, был такой: почему только она так поступает?

Вроде бы так просто. Лежит на поверхности.

И тем не менее…

Отовсюду слышалось: «Я боюсь, мне страшно…»

Страшно, что не повезет, что не хватит денег, страшно кому-то не понравиться, страшно сказать да или нет, страшно, что будет больно. А ведь как только скажешь: «Я боюсь», — тут как раз и произойдет самое худшее. Почему же мать, взрослый человек, который должен защищать ее, дрожит от страха, завидев грубияна или получив письма со счетами? И вообще пугается собственной тени? Гортензия не понимала. Она решила больше не мучиться вопросами и двигаться дальше.

Двигаться вперед. Учиться. Не загромождать себе дорогу эмоциями, не обременять себя чувствами, страхами, желаниями, этими паразитами сознания. Словно время ее поджимало. Словно она не имела права на ошибку.

Единственное, что ускользало от безжалостной карманной вилки Гортензии, — смерть отца, которого сожрал крокодил в болотах Кении. Сколько ни пыталась она твердить: «Антуан», «крокодил», «ничуть не страшно», ей все снились страшные сны, в которых она погибала в зубастой пасти. Никогда, говорила она себе, просыпаясь в поту, никогда! И обещала укрепить себе стальной панцирь, чтобы выстоять. Чтобы противостоять этим снам. У нее не получалось уснуть. Мерещилось, будто в глубине комнаты желтым огнем горит жадный взгляд подстерегающего ее крокодила…

После того как Гэри Уорд бросил ее посреди улицы, после того как ее сердце и тело утонули в угольно-черном дыму желания, после того как он поцеловал ее так, что у нее едва крышу не снесло, Гортензия отдалила от себя образ Гэри, посмотрела на него со стороны, остудив свое сердце, разглядела во всех подробностях и решила, что самое разумное в ее положении — подождать. Послезавтра он позвонит.

Он не позвонил ни послезавтра, ни через день, ни потом.

Она вычеркнула его из всех списков.

Ее жизнь не зависела теперь от Гэри Уорда. Не зависела от поцелуя Гэри Уорда, от счастья, брызжущего с губ Гэри Уорда. Она была хозяйкой своей жизни — она, Гортензия Кортес.

Ей достаточно четко сформулировать свои желания и чаяния, чтобы удовлетворить их лишь собственной волей.