– Утонченное убожество, – проворковала она.

– Обои, – сказал он.

Они поцеловались. Затем мы почапали к кроватке, распевая кроваткину песню э-ге-гей. Там уже лежала в черной виниловой пижаме она.

– Вот Пол – определенно хорошо-вовлеченная личность, – сказала она.

– Да, – сказали мы.

– Держит руку на пульсе, уж этого у него не отнимешь.

– Да, – сказали мы.

– Прекрасный человек.

– Вот что он никогда не расстается с булавой, – сказали мы, – это, пожалуй, перебор.

– Нам повезло, что он живет в нашей стране, – подытожила она.

– Что ты намерен под ними напечатать, Джордж?

– Я подумывал об автоматическом письме – там не очень хорошо видно, потому что плотная шерстяная ткань почти не пропускает света. Я, в общем-то, прилично печатаю вслепую, но когда не видно, мне не думается, и я думаю…

– Но как же мы продадим эту машинку, если ты печатаешь на ней у Амелии под юбками, так что вылезай оттуда. И копирку вытащи – копирка оставляет у нее на ногах черные пятна, а этого ей не надо. Пока не надо.

Когда машинка вышла на свет, все мы дружно схватились за нее руками, потому что она побывала в этом чистом гроте, Половой берлоге, и завтра мы снова туда наведаемся и заберем уже кабину лифта, чтобы он не мог больше спускаться и выходить на улицу, со всеми своими претензиями.

«Что у вас под подушкой?» – спросил я.

«Ничего», – ответили вы.

Я сунул руку под подушку. Вы схватили меня за запястье. Будильник взбудоражил. Я поднялся, намереваясь уйти. Мой обзор распространенности рыданий в спальнях профессорско-преподавательского состава Бриджпортского университета безупречен в методологическом аспекте, однако, сказали вы, в нем совсем не чувствуется сочувствия. Вы смеялись, там, в вашей комнате, вытаскивая из-под подушки альбомы с тусклыми, зернистыми фотоснимками, на которых рыдали люди. Rapprochemen t – вот чего я добивался, я хотел примирить непримиримые силы. Чем воздается за знание худшего? За знание худшего воздается почетной степенью Бриджпортского университета, солеными слезами в крошечном пузырьке. Мне хотелось завязать плодотворный диалог, однако к кому из оригинальных мыслителей я ни обращался, все они сотрясались от рыданий, находились, говоря фигурально, в плачевном состоянии. Почему повелось у нас скрывать это чувство, способное, признай мы его в открытую, освободить нас? Нет параметров, по которым было бы можно измерить важность этого вопроса. Мой жизнеутверждающий стих был слегка нарочит и мишурен, как вы и предсказывали. Я хотел подтвердить неподтвержденные сообщения, я слушал «Тоскливую Сеть», я слышал рыдания. Я хотел навести разумный порядок, однако те, чьи жизни я думал упорядочить, в назначенный день не пришли. Их разместили совсем в другом месте, они маршировали и контрмаршировали на плацах, арендованных у Полицейской спортивной лиги. Возможно, мне просто не очень везло. Я стремился к далеко идущим переоценкам. Я хотел пойти на прорыв тремя колоннами, но колонны мои заплутали, сбитые с толку шутами и шутихами. Там был сущий ад, в горниле моего честолюбия. И все это потому, сказали вы, что я прочитал не ту книгу. За последние годы он отыграл назад, сказали вы, в книгах, которые никто не желает печатать. Но его студенты помнят, сказали вы.

– Нет, Джейн, Хого не из тех молодых людей, с которыми тебе стоит играть. Ему уже тридцать пять, он слишком стар для невинных игр. Может статься, он знает некую совсем не невинную игру и захочет, чтобы ты с ним в нее поиграла, и ты согласишься по своей неопытности, а потом будешь плакать, да поздно.