— Мне нужно поспать, — говорю я. — Можно, я поднимусь?

— Валяй, — говорит Осано и, снова обращаясь к горничной, кричит что-то, прежде чем прибавить: — Иди за ней.

Комната моя на втором этаже. Она почти пуста — только большая двуспальная кровать, кушетка и резной платяной шкаф родом, похоже, из Шри-Ланка или какой-то другой экзотической страны. Сумочка «Свисс-Эйр» по-прежнему при мне, но, заглянув в ванную, я вижу на пушистом белом полотенце новую, еще не извлеченную из футляра зубную щетку. Присутствуют также нитка для чистки зубов и зубная паста. Устал я настолько, что не без труда вытаскиваю щетку из футляра.

Мне снится наш первый дом у дороги, которую обступали плавательные бассейны. Луиза в моем сне помолодела, хоть и не сильно. Сестре полагалось бы быть восьми-, девятилетней, а ей около пятнадцати. Она сидит на надувном круге посреди бассейна, освещенная пробивающимся сквозь зимнюю кровлю оранжевым солнцем. Тут же и мама смотрит телевизор. Что она смотрит, мне не видно, но выражение ее лица меняется от ошеломленного до подавленного, изменения совершаются долгими, медленными циклами. Я понимаю, что смотрит она, скорее всего, на Луизу, присутствующую одновременно и на экране, и в бассейне. Глядя на маму, я вспоминаю, как неспешно меняются ее настроения, — еще медленнее, чем сейчас. Она способна оставаться ошеломленной несколько лет, а потом еще несколько — подавленной.

Наполовину проснувшись, я оглядываю комнату и не узнаю ее. Жаль, что проснулся, потому что я понял, о чем мой сон. Когда-то мама, показывая мне на видео «Барона Мюнхгаузена», сказала, что нашла Луизу в море, в жемчужной раковине. В фильме был один кадр с Умой Турман, целиком слизанный с «Рождения Венеры» Сандро Боттичелли. Мама сказала мне это, объясняя, откуда взялась Луиза. А когда я спросил, откуда взялся я, ответила, что сходила на тот же пляж и, поскольку она была терпелива, волны вынесли ей еще одну раковину. В которой был я.

Биби на четвереньках стоит рядом со мной на постели.

— Господи, все простыни мокрые.

Сновидение вышло таким живым, но, поскольку я знаю, что это был всего только сон, то понимаю — у меня подскочила температура. В то же время я чувствую, что вплотную подобрался к какому-то прозрению, теперь для меня потерянному. То, что идея порождена ознобом, вовсе не означает, будто она не верна. Меня охватывает раздражение, которое я никак не могу стряхнуть.

— С тебя же течет, Джейми. О боже!

Она права, — я лежу в луже холодного пота.

— Вылезай из кровати.

— Нет.

С каждым словом Биби раздражение мое нарастает.

— Надо переменить простыни.

И я вправду не знаю, стоит ли. Неужели это с меня столько натекло? Свешиваю ноги на пол и, голый, сижу на краю кровати. В комнате вдруг становится очень холодно.

— У нас с тобой одна комната? — спрашиваю я.

— А ты против?

— Нет. Не против, — я, кажется, наконец просыпаюсь. И, разглядев Биби как следует, улыбаюсь.

— Господи, теперь тебя трясет.

Она бежит в ванную и возвращается с полотенцем.

— Завернись. С постелью я управлюсь сама. Как по-твоему, у Джанни осталась хоть какая-нибудь прислуга? Интересно, как он добился такой преданности?

7

Наихудшая часть дня — это первые минуты после пробуждения. Но для меня, просыпающегося рядом с Биби, они с каждым днем становятся все более легкими. Биби — словно одна долгая конечность, изгибающаяся внутри свободной кофты, которую она надевает на ночь, рука, снабженная собственными, обвивающими меня руками. Я жду, когда глаза мои начнут различать окружающее, когда Биби медленно возникнет из белых подушек.