Я так уверилась в своем намерении уйти, что тайком от кормилицы даже стала посещать ежевечерние мессы во славу Двуединого. Познакомилась с его жрецами, носящими исключительно шелковые одежды, выучила несколько молитв и с совершенно детским восторгом получила несколько благословений, коснувшихся лба морщинистой рукой старого епископа. И все было бы прекрасно, если бы в один из затянувшихся вечеров приметивший меня жрец не завел долгую беседу о спасении души. Не на виду, конечно, потому как женщин и хорошеньких девушек им не положено одаривать вниманием на людях, а в одном из затемненных альковов, коих при храме всегда строилось великое множество. Я долго внимала неторопливой речи пожилого служителя, согласно кивала, потому что была с детства воспитана в почтении к старшим, охотно принимала на веру тот бред, что нескончаемо лился в мои уши и уже почти увидела себя в радужном сиянии истинного откровения… как вдруг почувствовала пониже спины чужие, вспотевшие от возбуждения руки, наткнулась на масляные глазки старого сластолюбца и разом вернулась на грешную землю.

Конечно, со временем пришло понимание того, что никакой бог не обходится без смертных служителей, а среди них, как и в любом стаде, всегда находится хоть одна паршивая овца. Мне не раз встречались истинные ревнители своего дела, готовые умереть за «божественные» идеи и искренне пытающиеся вернуть в лоно Создателя заблудшую воровскую душу. Не раз я видела огонь истинной веры в много повидавших глазах старых жрецов, со странным чувством слушала изумительные по накалу проповеди и видела, как смиренно склоняются перед ораторами в сером даже самые закоренелые грешники. Но самый первый опыт не забылся — я больше ни разу в жизни не зашла ни в один храм. Правда, ненавидеть их перестала, воровать оттуда тоже никогда не пыталась, а со временем кое-какие из провозглашаемых жрецами постулатов нашли отклик и в моей душе. Но наши отношения с Двуединым так и остались натянутыми, на уровне вооруженного до зубов нейтралитета: я никогда ему не молилась, благоразумно не тревожила храмы своим неправедным присутствием, а он мудро не замечал такого пренебрежения к своей персоне и не требовал от меня большего, чем я могла ему дать.

Так что, остановившись на крыше раззолоченного храма, я без всякого пиетета протерла рукавом пыльную поверхность, удобно уселась, спустила ноги с карниза и некоторое время просто отдыхала, наслаждаясь видами. Не чувствуя священного трепета в груди, не заботясь о том, что попираю мягким местом древнее сооружение, не боясь ни божественного гнева, ни молний с небес, ни оказаться нечаянно обнаруженной: перед входом в святилище люди неизменно склонялись в униженном поклоне и никогда не поднимали глаза выше собственных носов. Ни днем, ни вечером, перед обязательной молитвой, ни даже ночью, когда блеск золотых куполов становится особенно мягким и радующим взор.

Впрочем, мне это только на руку.

Переведя дух, я так же спокойно поднялась и, по-прежнему никем не замеченная, отправилась обратно, намереваясь провести остаток ночи, как приличная девушка — в теплой постели, в глубоком сне и без всяких мыслей о тех заповедях, которые я в скором времени собиралась нарушить. Однако уже на полпути к оставленной таверне меня вдруг привлекла странная возня возле одного из постоялых дворов.

Недолго поколебавшись, я все-таки чуть сменила маршрут и, быстро отыскав источник странного шума, осторожно выглянула с соседней крыши.