Надо лишь спуститься вниз и добраться до великой реки, скрытой от взора дремучими чащобами и золотисто-алым туманом.

    – Долго еще ехать, – нахмурился лангобард. – Мы два дня в пути, осталось пять или шесть, как поспеем. Сегодня спустимся с гряды, в леса; говорят, здесь охота знатная – голодными не останемся!

    – Сколь чудесно творение Господне, – зачарованно произнес Ремигий, оглядывая раскинувшиеся перед ним бесконечные пространства. – Эрзарих, посмотри… Это удивительно! Сколько красок!

    Восходящее солнце играло огнем и тенью, золотое и алое смешивались, превращая мир в изумительную феерию цветов, лучи светила превращали черные леса на вершинах отдаленных всхолмий в яркие изумруды.

    Ремигию на миг почудилось, будто в отдалении, на самой грани взгляда, мелькнул голубой отсвет. Лента могучего водного потока, несущего воды от Альп к Германскому морю.

    – Двинулись, – приказал Эрзарих. – Тропа тут широкая, две повозки вместе проедут, но все равно нужно осторожничать. Весна начинается, оползни. Остерегайся, иначе вместе со своим конем сверзишься так, что костей не соберешь…

    * * *

    – Меня по лесу будто водит кто-то… – вызверившись, прорычал Эрзарих. До этого Ремигий знал, что лангобард, как и другие воины его народа, могут не сдерживать присущую лангобардам лютую и неизмеримую свирепость, но сейчас-то что на Эрзариха нашло? Ехали себе и ехали, уже восьмой день в пути, дважды ночевали в деревнях – в одной готской, потом в маленьком селе ругов, которые со здешними готами в союзе. Готы приняли настороженно, от отцов и дедов истину приняли: от чужаков, даже своего языка, добра не жди. Позволили переночевать на сеновале и выпроводили.

    Руги были другими – ругский старейшина, как и Атанагильд, в Ремигии жреца признал, хотя обоих перед деревней разъезд из молодых воинов остановил – едва не убили. Эрзарих именем Вотана поклялся, что меча не обнажит, ремешки на гарде завязал – так, чтобы все видели. У Ремигия железная булава под одеждой была, поэтому и не заметили.

    Препроводили в деревню, вызвали старейшин из домов их. Те и приказали – не пленники это, а люди нашего языка. Гости. Как гостей и следует привечать. Ты что, Арнульф, не видишь – жрец это!

    Молодой Арнульф обиженно ответил, что в сумерках не поймешь, где жрец, а где вражина лютый. Да и чем этот старик жрец? Бородой, что ли? Так у каждого бороды!

    – Дурак ты, – рявкнула владычица рода ругов и посохом тряхнула так грозно, что безбородый Арнульф ликом оскудел: думал воин, что плененных врагов в село привел, а оказалось – гостей обидел. – Иди в обратно в дозор да впредь смотри лучше!

    Чужаков варвары никогда не жаловали, но величественная стать Ремигия, грозный вид Эрзариха и их необычный для здешних мест вид ругов впечатлили – настоящую кольчугу, как у лангобарда, видели только самые старые воины в роду, младшие почитали такой доспех сказкой. Больше того, родом правил не мужчина – женщина. Звали ее Хильдегунда, дочь Фаухо, дочери Герменгильды.

    Вот тут на Ремигия и пахнуло настоящей, истинной древностью. Епископ о таком устройстве семьи еще у Тацита читал, но не верил, что сохранилось оно в обитаемом мире. Руги так давно жили в этих лесах и не интересовали никаких завоевателей, что доселе сохранили донельзя старый обычай держать во главе семьи женщин. Немыслимо, римляне отказались от матриархата две тысячи лет назад!..

    Хильдегунда, пред очи которой поставили чужаков на суд, повелела их отпустить и все имущество вернуть.