– Вздор! – возразил он. – На островах это не практикуется.

– Практикуется или нет здесь, а где я жил раньше, там практиковалось, – ответил я. – Мне это знакомо, и я вам говорю, что на меня наложено табу – это факт.

– Что же вы сделали? – спросил он.

– Это-то именно я и желаю узнать, – ответил я.

– О, этого быть не может! Это невозможно! – заметил он. – Как бы там ни было, я вам скажу, что я сделаю. Чтобы успокоить вас, я обойду деревню и узнаю наверняка. А вы зайдите потолковать с папа.

– Благодарю вас, – ответил я. – Я лучше останусь на веранде. У вас очень душно.

– Ну, так я вызову папа сюда, – сказал он.

– Мне не хотелось бы, мой дорогой. Дело в том, что я не выношу мистера Рендоля.

Кэз засмеялся, взял из лавки фонарь и отправился в деревню. Он пробыл там с четверть часа и вернулся ужасно серьезным.

– Ну-с, – сказал он, ставя фонарь на ступеньки террасы, – мне просто не верится! До чего дойдет дальше наглость канаков? Они, по-видимому, утратили всякое представление об уважении к белым. Нужно бы нам сюда воинственного человека, какого-нибудь немца – те умеют справляться с канаками.

– Значит, я нахожусь под табу? – воскликнул я.

– Да, что-то в этом роде, – ответил он. – Самое худшее, что приходилось слышать в этом духе… Но я грудью встану за вас, Уильтшайр. Приходите сюда завтра утром, часам к девяти, и мы разузнаем все от старшин. Они меня боятся или, вернее, боялись, но теперь так задрали головы, что я не знаю, что и думать. Поймите меня, Уильтшайр, – продолжал он очень решительно, – я смотрю на это не так, как на вашу ссору, а как на «нашу» ссору, я считаю ее ссорой с белым, и я ваш, вот вам моя рука.

– Вы узнали причину? – спросил я.

– Нет еще, – сказал Кэз, – но мы это узнаем завтра.

Я был очень доволен его поведением и еще более был доволен на следующий день, когда мы встретились с ним перед тем, как идти к старшинам, доволен был его серьезным, решительным видом. Старшины ожидали нас в одном из их больших овальных зданий, путь к которому указывала стоявшая у крыши толпа, человек сто мужчин, женщин и детей. Многие из мужчин шли на работу, закутанные в зеленые покрывала, что напомнило мне 1 мая на родине. Толпа раздвинулась и начала злобно перешептываться, когда мы вошли в дом. Там сидело пять старшин. Четверо из них – могучие статные молодцы, а пятый – старик, весь в морщинах. Они сидели на матах, в белых коротеньких юбочках и жакетах, с веерами в руках – как прекрасные дамы. Нам были постланы маты вне дома, против важных сановников. В середине было пусто. Толпа, сомкнувшаяся за нами, шепталась, толкалась, приподнималась, чтоб видеть нас, и тени их колебались перед нами на чистом каменном полу. Меня испугало возбужденное состояние черни, но спокойный, вежливый вид старшин успокоил меня, особенно после долгой речи оратора, произнесенной тихим голосом с указанием то на Кэза, то на меня, то с ударами кулаков по матам. Ясно было одно: в старшинах не заметно было и признака гнева.

– О чем он говорил? – спросил я по окончании речи.

– О том, что они рады видеть вас, что, зная от меня о вашем желании принести какую-то жалобу, предлагают вам сказать, в чем дело, и постараются разобрать его правильно.