Распахнули дверцы буфета и обшарили все уголки. Не нашли ни крошки. Эзиз сморщился.

— Вот жизнь! Неужели ему подыхать с голоду?!

Я снял с плиты кастрюлю с недоеденным гороховым супом. Побежали к Джучи. Он жадно съел похлебку, положил морду на лапы и стал дремать. А мы сидели и думали, чем же будем кормить его завтра.

На другой день Джучи появился у хлебного магазина. Лежал поодаль, от длинной очереди и внимательно разглядывал людей. Голод выгнал его со двора.

Привезли хлеб, открылся магазин. Толпа зашевелилась, разноголосо загудела. Люди подходили к прилавку, выкупали свой паек и спешили домой. Джучи ждал, может, кто-нибудь бросит довесок, но все проходили мимо. Эзиз отломил от буханки корку и дал Джучи. То же самое сделал и я. Но, что для огромного пса жалкие крохи? Он ушел вялой походкой, опустив к земле тяжелую голову.

Несколько дней подряд заглядывал он в глаза людям, надеялся на подачку. Одни боязливо обходили его, другие ругались и кидали камнями. Джучи обозлился и сменил собачью тактику. Теперь он ложился у забора и ждал, когда пойдут с хлебом дети. Завидев малыша, он выходил на дорогу и грозно преграждал ему путь. Перепуганный ребенок отщипывал от буханки кусочки и бросал их Джучи, Тот мгновенно проглатывал хлеб, угрожающе ворчал — требовал еще. Кончалось тем, что малыш начинал плакать, на помощь приходил кто-нибудь из старших и отгонял собаку. Сметливые мальчишки отделывались от Джучи хитрее: как только пес, с видом матерого разбойника, выходил на дорогу и преграждал путь, находчивый мальчуган, отломив кусочек от корки, забрасывал его как можно дальше. Пока кобель отыскивал хлеб, его «пленник» пускался наутек.

Среди сельчан все чаще стали раздаваться голоса: «Не пора ли бродячую собаку свести на живодерню? Проходу детям не дает». Мы с тревогой понимали, что над Джучи собирается гроза, но помочь ему ничем не могли.

Помню, было около девяти утра, шли мы в школу и еще издали у опустевшего двора учителя увидели толпу. Женщины возмущенно шумели и бросали через изгородь камни, но войти во двор никто не решался. Мы прибавили шагу, потом побежали. Эзиз, не обращая внимания на столпившихся, распахнул калитку и влетел во двор. Джучи лежал возле конуры. В лапах у него была буханка хлеба. За оградой кто-то возмущенно выкрикивал:

— Налетел шальной на девочку, рявкнул, а та испугалась и уронила хлеб... Трех человек без хлеба оставил!

Эзиз решительно подошел к Джучи, нагнулся, хотел вырвать у него хлеб, но не тут-то было. Пес оскалил пасть, шерсть у него встала дыбом. Эзиз испуганно попятился, и в это время во двор вбежал щуплый, сгорбленный старичок с двухстволкой. От гнева он раскраснелся, как рак, борода и руки его дрожали. Он вскинул ружье.

— Чары-ага! Яшули, не стреляйте! Он не виноват... С голода. Не убивайте, яшули!.. — Эзиз встал на колени, растопырил руки.

Старик оттолкнул Эзиза. Грянул выстрел. Джучи взвизгнул и рыча заметался по двору. В калитку он выскочить не мог, возле нее толпились люди. Чары-ага вновь вскинул ружье, но в это время на ствол ружья легла рука чабана.

— Не надо, Чары , — тихо сказал он. — Не надо.

Джучи вскочил на конуру и перемахнул через забор. Пулей он пролетел по улице и скрылся в саксаульном леске, что подступал к селению с северной стороны.

Чабан Эргеш сел на коня и поспешно уехал...

Была середина лета. Дом и двор бывшего школьного директора заметало пылью. Еще в пору дождей кто-то выломал в доме полы, двери и окна с рамами. В одичалых комнатах хозяйничал ветер. Когда негде было спрятаться от жары, мы забирались в этот дом, играли там в ножички и альчики. Огульнязик ни разу не наведалась к своему старому очагу. В соседнем селении она работала воспитательницей детского сада — разъезжать некогда.

Как-то днем, по обыкновению, мы забрались в опустевший дом и стали играть.