Глядельщики сунулись было уходить, да куда ни ступят, всюду у ног береговая топь. Пришлось повременить. Когда же туман полёг росою на приозёрные травы, оказалось, что небо уже вовсю зарится, звёзды зажмурились от раннего июльского солнца.

— Глянь-ка, робя! — шумнул один из мужиков. — Не то Савелий плывёт?!

— Иде? — кинулись к берегу остальные.

— Давона! Вон! Видите, вода усами расходится?

— И то! — теперь уж и слепые приметили тёмную точку на воде.

— Эт, твою судьбу мать! Подай-ка палку — щас я его встрену по башке, — встрепенулся самый бойкий.

— Погоди ты, стой! — успел охладить его ближний. — Ет же не Савелий! Помереть мне, не Савелий!

— Хто тогда?!

— Да нихто. Шапка Савельева плывёт...

— Правда, шапка!

Покружилась шапка, будто живая, между кувшинок и, как щенок, сунулась в берег, где поспособнее было её взять. Потянулся кто ближний, наклонился, причалил её к сухому месту. А она полна золотого добра — только через край не сыплется.

— Как же не потонула?!

— А ты у Акентия спроси...

Хотели бы мужички разом поднять шапку, да не тут-то было! Больно тяжела! Не то в воду — в землю можно провалиться от такой тяжести.

— Ого! — помянули мужики Савелия Брюхова. — Крепкий был барин — вода ему пухом. Не изработанный.

Всею деревней на то Акентьево золото выкупили селяне с каторги Кондратия Мешкова. Далеко успели загнать бедного. Так далеко, что и с этакой деньгою еле до него дотянулись. Вернулся Кондратий, женился и стал в откупленном у казны доме на белом камне жить.

Больше Акентия-колдуна никто не видел. Но памятку об себе ухитрился он людям оставить!

Когда у Кондратия Мешкова, после двух сыновей, появилась дочка, да когда она маленько подросла, так мужики, что были на озере в ту памятную ночь, распознали в ней знакомую девчонку. Как две капли воды схожа она была с тою, что увела Савелия Брюхова в Синее озеро.

Кирьянова вода

Так ли, не так ли дело-то было, пойди теперь у ветра спроси. А и не так, да так...

Подрались как-то на крутом яру Фимка с Лёнькою. Чего подрались, сами не знают. Фимка от Лёньки в кусты пятится, одною рукой под носом мажет, другою грозится:

— Налезешь, ты налезешь... Я к тебе подкрадусь... спихну в омут... там быстро Савватей-барин зачикотит.

— Ой, пупырик! — жмётся со смеху Лёнька. — Пущай Савватей твою бабку чикотит. Брешет она про барина, чтобы пацаны в омут не сигали.

Фимка чуть было не задохся от обиды:

— Сам брешешь! Повылазиют глаза мои, когда не видела она того Савватея. Голый... Зенки, во! Синий! И орёт кошкою...

— Когда ж она углядела того Савватея?

— В туё ж субботу. До бани ещё...

— В сутёмы?! — пугается Лёнька. Фимка хитрить совсем не умеет и потому верит Лёньке.

_ Ну. Ато...

— Вотте и «ну», — фыркает Лёнька. — То ж мы с Петькой Рэпанным теми сутёмками на омуте поспорили: кто на Савватея страшнейше будет пошибать. Нукало...

— Ври! — только не заревел Фимка. — Рэпанному дед хворостиной в субботу лупцовку давал за Перчиху. Перчиха ещё грозилась через ограду: «Если, — шумела, — твоего оглодыша ещё угораздит на моей избе чертомыльню разводить, я больше здря орать не буду. Я до осени подожду...». И подождет... Кислярихе ж она тою осенью подсвинков в огород напустила? И Рэпанному напустит.

Леньке стало невесело, но он всё-таки петушился:

— Ой, напустила. Побегу вытурять. Да мы ж ей с Петькою, если надо, ещё и не такое сработаем. Она ж со страху помрет... А то понапридумывала — чужих голубей приманивать.