— На гриве-то берёзу чуть было надвое не рассадил.

— Ты б не то рассадил, когда бы смерть лютая взялась тебя за пятки хватать...

Но такие разговоры селяне вели потом, после, время спустя. А в этот закат народу было не до пересудов:

Шайтан-то... Он ведь погнал Дорофея Мокрого распрямёхонько на Куманьково болото! Сколь ни досадлив был для деревни лавочник, а всё человек. При таких страстях руки стоять сложивши — великий грех!

Повыхватывал народ дубьё — отбивать Дорофея от зверя лютого понёсся. Только маленько припоздал. Загнал-таки бес лавошника в Куманьковы зыбуны. Так оба и ушли в туман — как в вечность!

А время-то — к ночи.

Что делать?

— Спасать! — верещит Харита Мокрая. Верещать-то она верещит, а сама в топкую дрягву не лезет.

Ну так ведь как? Хозяину не к спеху, а соседу ни к чему...

Под звон пустозаботного Харитина визга решено было мужиками подождать до утра — может, само собой что-нибудь прояснится...

Решено-то решено, да решение грешно. Потому и потянулся народ в деревню, как в плен. Но не успел он всею своею суровостью и на гривку-то путём подняться, как взревели Куманьковы зыбуны Дорофеевым языком. Деревне показалось тогда, что от бешеной трубы его голоса даже кисельный туман над Куманьковой дрягвою вспенился.

А тут вот и себя, безумного, выкатил лавочник из болотного кипения.

Чуть ли не в три скока перемахнул он логовину, шальным тифоном влетел в скопище перепуганных селян, пойманный мужиками задёргался, захрипел, отбиваться надумал от цепких рук.

Не отбился, пал на колени перед век нечёсанным, красношарым от беспробудного похмелья Устином Брехаловым да слёзно возопил:

— Андронушка, матушка, отпусти! Чо я тебе изделал плохого? Век буду за тебя молиться...

Когда же, обхихиканный дурачьём, Устин шагнул на Дорофея с угрозою — щас-ка я тебе отпущу, лавочник ногтищами заскрёб землю и стал кидаться ею прямо в красные шары «отпускальщика».

— Сгинь, ведьма, сгинь! — бормотал Дорофей при этом. — Изыди, сатана...

Потом Ипатыч кувырнулся на спину и стал выкрикивать вовсе какую-то неразбериху, под которую и поволокли его мужики в деревню.

Понял народ, что не тем вовсе страхом блажит Дорофеево нутро, над которым не грех и посмеяться. Тут можно и на себя большую неудобу накликать, ежели не принять произошедшего всерьёз. Потому и заговорил он потихоньку:

— Слава Богу, хоть таким Ипатыч воротился — нам в болото не надо лезть.

— Знать, пришлось ему немалого лиха отведать...

— Господь даст — одыгается.

— Шайтана жалко.

— Воротится. Тот сколь раз плутал, а выбрался. И теперь обойдется...

И обошлось.

Воротился Шайтан. Только каким?!

Поутру видел охотный парняга Чувалов Коська, каким мочалом выбрел космарь из Куманькова болота. Был он понур, а истерзан до той степени, ровно всю ноченьку напролёт бился в тумане с целым выводком лешаков да кикимор...

В шорниковом дворе забрался Шайтан в пустой пригон и оттуда завыл столь надсадно, столь зловеще, будто хотелось ему упредить народ о неминуемой гибели всей деревни разом.

Солнце только вполблина успело выплыть на край неба, а уж деревня всё что могла передумала и пришла к выводу, что надобно готовиться к худшему...

Скоро стала и ребятня просыпаться по закутам да полатям. Стала смотреть на озабоченные лица большаков тупыми спросонья глазами...

Санька Выдерга в клетухе своей поднялась тихая от невольной своей виноватости. Поздняя дрёма досталась ей с трудом; в избе всю ночь бушевала Дорофеева буря.