Не смей! Не вспоминай в этот миг до какой последней степени искалечили мы этот напев продажностью своей на барахолке авторитета.

Не вспоминай — жилы вскроются!

Они у нас и без того на каждом шагу скрипят, изъеденные самомнением.

Давайте-ка воротимся лучше до сказа, пущай хоть он дозволит нам немного отдышаться от перегара нынешней суеты.

Ну и вот. Явились поутру Дёмка с Леоном Корнеичем на старицу.

Стоят.

Не знают, чего ждать.

Тут уж им не до сосен-черёмух... Душа до горла теснится — убежать просится. Кабы они фасона друг перед дружкою не держали, тайге-то теперь и глядеть было бы не на кого. Глядеть да подумывать: чегой-то нынче от Самох ни привету, ни ласки? Явились и стоят, как перед казнью. Только и осмеливаются, что перешёптываться:

— Ну? Где твоя лягушка?

— Хто её знает... Боится, может. А то спит.

— Может, спит — эвонь какая рань. Комар ещё спросонок не чесался.

— Тихо-о, ровно на том свете.

— Хотя бы окунёк какой плеснул — всё бы живее на сердце сделаЛоСЬ.

— Гляди! Вон! — дернул внук деда за рукав. — Плеснул.

— Где?!

— Вон! У перешейка.

— Далеко. Глаза-то у меня поношены — не доглядеться.

— Вон ещё плескануло!

_ Крупно. Теперь и я вижу.

— Гляди! Хребтом перистым поверху идёт.

— Не карась, — сказал Леон Корнеич и стал доглядываться с прищуром до плавника, что рассекал 6рик долгой бороздой. — Когда бы принять всё за правду, — решил он, — так это какой-то богатырский ёрш гуляет. Видать, лягушка твоя гриву распустила.

— Она, — кивнул Дёмка, неотрывно глядя на ту сторону ёрика, где вдоль песчаного перешейка скользил перистый плавник.

Вот плавник развернулся, пошёл кругами, заплескался на месте да и пропал в глубине.

И тут высунулась из воды как есть лягушачья башка, только здоровенная. Она повела глазищами, уставилась на деда со внуком, помедлила, повернулась затылком и, постепенно вырастая из воды зелёным телом, на песчаный мол вышла та самая плакуша, которую Дёмка видел за корягою. Она дала оглядеть себя со всех сторон, затем ловким движением лапы как бы резанула себя по горлу и... короб её башки откинулся на спину. Зелёной кожурою сползла с её тела лягушачья одёвка, чулками снялись перепончатые лапы, и осталась стоять на песке тоненькая, улыбчивая девчонка.

И на таком расстоянии Дёмка с Леоном Корнеичем сумели отметить, что её до пояса стриженные волосы красовались цветом медного купороса. Из-под жемчужной шапочки, мыском сходящей к переносью, они падали упругой волной. Плотный, искристый наряд выказывал всё её хрупкое тельце, отороченное ниже пояса короткой, пышной юбкою.

Чем не лягушка-царевна!

И ведь какая умница! Не выскочила вдруг из глубины ёрика, не окатила деда со внуком новым страхом. Сумела сообразить, что, издалека-то глядя, и медведь — дядя.

Ну вот. Постояла эта самая Берегиня и взялась опять обряжаться в лягушачий кожан. Вдела ступни в перепончатые лапы, натянула голенища до бедра, извиваясь тонким телом, сама окунулась в зелёную кожуру, привычно накинула на голову короб башки и быстрым движением руки словно спаяла прореху у горла. Тут же распустила плавник, кинулась в 6рик.

И снова острый клин борозды взялся рассекать поверхность утренней старицы.

Не столь близко стояли Самохи у воды, чтобы на всякий случай попятиться от неё.