Поначалу действительно не снизошли. Но с Тупрой Том все-таки побеседовал. Желание поговорить с ним жгло ему душу, пока он шел от Музея мадам Тюссо в сторону Дорсет-сквер, к своему дому. Но он быстро свернул с дороги и несколько часов бродил по городу и даже подошел довольно близко к запретному для него району, к зданиям МИ-6 и к Форин-офису. Том долго стоял у дверей, уставившись на них и прикидывая, находится там сейчас Тупра или куда-то уехал. Нет, он не собирался заходить и учинять скандал, его бы сразу остановили охранники. Разговор требовалось обдумать – и спешить не стоило. Но, честно говоря, и обдумывать тут было нечего, все его упреки и обвинения очевидны и бесспорны, и Тупра не сможет отрицать, что Дженет Джеффрис еще много лет прожила в Норке, ему придется просто выслушать Томаса с пристыженным видом. И все равно надо подождать, лучше увидеться с ним не на его территории, не в одном из этих зданий без вывесок. Оставалось несколько дней до очередной встречи с посредником, с пижонистым юнцом. Том изложит ему свое требование, и тогда Тупра не посмеет отказаться от встречи. Хотя на самом деле Тупра может позволить себе все что угодно, и ему никогда не бывает стыдно.

Томас Невинсон ходил и ходил, и опять ходил, пока не стемнело и он не почувствовал сильную усталость, но, только возвращаясь в свою мансарду, еще на площади, он понял, что в любом случае завершился или близится к концу этот казавшийся бесконечным этап его жизни, который успел стать его единственной жизнью – жизнью кочевой, фальшивой и беспорядочной. Каким бы ни получился предстоящий разговор, Том уже не собирался возвращаться к активной работе, хотя еще и тосковал по ней утром, из-за чего его и потянуло смешаться с толпой посетителей музея. И вот оказалось, что той угрозы, которая нависла над ним более двадцати лет назад, ни тогда, ни потом не существовало, вернее, она существовала лишь в его наивной и напуганной до паники юной голове. Но уже поздно лить слезы: ни жизнь, от которой он отказался, ни другие жизни не умеют ждать, они утекли – и настоящая, и параллельная, обе от него улизнули. Зато другие опасности, которые грозили ему, когда он действовал под разными именами и говорил на разных языках, теперь стали казаться призрачными, и о них он вспоминал равнодушно, ведь ничего бы не изменилось, если бы одно из заданий стоило ему жизни, – все становится безразлично, когда понимаешь, что сочиненный кем-то сюжет подошел к своему финалу.

Он увидел повисшую в воздухе пыль, увидел ее совершенно отчетливо в прозрачном полуденном свете, пока стоял на площади, которая вдруг до неузнаваемости изменилась под его усталым, погасшим взором, и подумал: “Человек возвращается только тогда, когда ему некуда больше податься, когда для него не осталось новых мест и его история закончилась. Моя история закончилась здесь, на Дорсет-сквер, – здесь и прямо сейчас”.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы переварить эту мысль, чтобы освоиться с ней, а потом глянуть в будущее, то есть в прошлое: “Я могу вернуться только к Берте и на нашу улицу Павиа, если там меня примут. Это единственное, что осталось незыблемым, единственное, что не изменилось и, возможно, ждет меня, бессознательно, но ждет. Берта не окунулась в новую жизнь, как принято выражаться, не вышла повторно замуж, хотя уже давно числится вдовой. Моя единственная надежда, что и к ней можно отнести ту французскую цитату, которую я услышал от мистера Саутворта: “В ее жизни, как у всех, была любовь”. Моя единственная надежда, что ее любовь – это я, живой или мертвый”.