Если потеря одного часа сна была той единственной ценой, которую ему необходимо уплатить за сомнительное удовольствие быть семидесятилетним, он заплатил бы с радостью и считал бы себя абсолютно здоровым.

Но этим дело не кончилось. В первую неделю мая Ральф проснулся от птичьего пения в 5.15. Он пытался затыкать на ночь уши ватой, сомневаясь, однако, что это поможет. Будил его вовсе не щебет вернувшихся с зимовки птиц и не грохот случайного грузовика, несущегося по Гаррис-авеню. Ральф всегда относился к той категории людей, которых и пушками не разбудишь, и вряд ли что-то изменилось в его натуре. Изменилось что-то в его голове. Там появился таймер, который с каждым даем включался немного раньше, и Ральф не имел ни малейшего представления, как положить конец этому.

К началу июля Ральф выпрыгивал из сна внезапно, как чертик из табакерки, самое позднее в 4.30 — 4.45, а в середине июля — не такого знойного, как в 1992 году, но все же достаточно жаркого — он просыпался уже раньше четырех утра. Именно этими душными длинными ночами, проведенными в постели, в которой они с Кэролайн занимались любовью во многие жаркие ночи (и в холодные тоже), Ральф начал понимать, в какой ад превратится его жизнь, если он полностью потеряет сон. Днем он еще мог подшучивать над подобной идеей, однако Ральф все яснее открывал для себя гнетущую правду о темной ночи души Скотта Фитцджеральда, и выигрышным призом стало следующее:

4.15 утра, так что все было еще впереди… Все что угодно.

Днем он еще мог убеждать себя, что у него просто идет перестройка циклов сна и бодрствования, что его организм оптимальным образом реагирует на огромные перемены, происшедшие в его жизни, — в первую очередь это выход на пенсию и утрата жены. Иногда, размышляя над своей новой жизнью, он употреблял слово одиночество, отвергая иное пугающее слово, пряча его в глубины подсознания всякий раз, когда лишь намек на него появлялся в мыслях. Он соглашался на одиночество. Депрессия же казалась ему явно неподходящим определением.

"Возможно, тебе необходимы физические нагрузки, — размышлял внутренний голос. — Займись ходьбой, как прошлым летом. В конце концов, ты же ведешь сидячий образ жизни встаешь, съедаешь тост, читаешь книгу, смотришь телевизор, вместо ленча проглатываешь сэндвич в «Красном яблоке», лениво возишься в саду, время от времени ходишь в библиотеку или беседуешь с Элен, когда та выходит о ребенком на прогулку, ужинаешь и либо располагаешься на террасе, либо изредка навещаешь Мак-Говерна или Луизу Чесс. А что потом? Снова читаешь и смотришь телевизор, принимаешь душ и ложишься спать. Сидячий образ жизни.

Скучный.

Неудивительно, что ты так рано просыпаешься".

Какая чепуха! Жизнь его только казалась неактивной, на самом деле все было не так. И сад служил тому отличным примером. То, что он делал там, конечно, не заслуживало специального приза, однако было крайне далеко от «ленивого копания». Чаще всего он полол, пока пот не выступал на его рубашке темными пятнами, напоминающими раскидистые деревья, нередко Ральфа охватывала дрожь от переутомления, когда он наконец-то позволял себе уйти в дом. Скорее всего, это «ленивое копание» можно было охарактеризовать как «наказание», но наказание за что? За пробуждения до рассвета?

Ральф не знал, да и не хотел знать. Работа в саду заполняла большую часть дня, она уводила его от мыслей, казавшихся неприятными, и этого было вполне достаточно, чтобы оправдать утомление ноющих мышц и мелькание черных точек перед глазами. Ральф стал отдавать саду все силы сразу после Четвертого июля — в Восточном Мэне уже поспевали ранние фрукты, и продолжал работать весь август, когда поздние сорта изнывали от засухи… — Тебе следует бросить все это, — сказал ему однажды Билл Мак-Говерн, когда они коротали вечер на веранде, потягивая лимонад.