– Я хочу, чтобы ты знал. Я не жалею себя. Прямо сейчас мне впервые совсем не больно, и я чувствую, что всё происходящее – правильно. Я не хочу оправдывать себя, я не хочу, чтобы меня вспоминали или чтобы мне сочувствовали. Я хочу уйти, не оставив никакого следа. Ни единого. Чтобы ни похорон, ни слез, ни внимания. Тихо уйти. Ты выбрал прекрасное место, мне нравится, – Саша посмотрела вперед.

Перед ней, пока берег удалялся, открывалась ледяная тьма. Там океан сошелся с небом и только снег кое-как очерчивал горизонт. Вода казалась черной. Саша знала, что умрет очень мучительно, но ее это не пугало. Ее не пугало и то, как жутко будет выглядеть ее труп.

– Ты боишься не высоты и падений. Ты не подходила к краю раньше не от того, что боялась смерти…

Саша молчала. Пленник инвалидного кресла перед ней считывал легчайшие жесты ее души, ибо все сердца говорят на языке немых, и от того трагически бесшумны их попытки дозваться рассудка.

– Ты боялась не высоты, а собственной беспомощности перед ее обаянием. Ведь ты хотела сорваться, и это желание неодолимо восстает в тебе всякий раз, едва ты подходишь к пропасти. Я чувствую. Я знаю…

Когда кто-то оформляет в слова то, что бесшумно осознавалось лишь гранью рассудка, это производит впечатление. Саша молчала.

– Скажи, ты достаточно проницательна чтобы, смотря в глаза, сообщить мне, при каких обстоятельствах я вознамерился бы помогать людям уходить из жизни? – спросил он негромко.

Вспомнилась яркая и злосчастная строчка из дневника Алины: «Я снимаю пальто из глины…».

– Верно, – будто читая ее мысли, проронил он, опустив голову. – Я хранил тайны, неизвестные другим. Все они заперты на десятки замков молчания. Алину, например, растлил собственный отец. Кто знал? Кому стало не всё равно? Алина пришла ко мне. Тогда, наконец, она смогла перестать притворяться, и под ее внешней силой раскрылась чудовищное страдание. Чем плотнее была ее маска на людях, тем мучительнее ей жилось. Сражаясь с желанием умереть, она ломалась, становилась циничной, жестокой, словом, не собой. И часто твердила о жажде всё прекратить, уйти той, какой она себя еще помнит. Видишь ли, я не подталкивал этих девушек к самоубийству Они сделали свой выбор сами, сами высказывали его, а я лишь провожал их, давал советы, подготавливал к мыслям об уходе. Она предупредила, что будет бороться помимо своей воли и вырвала у меня клятву помочь ей уйти любой ценой.

– Есть люди, которые не верят в падения, после которых не поднимаются, – тихо ответила ему Саша. – Я не из них. Но у меня в жизни не было таких падений. Я могла бы вытерпеть гораздо больше. Я просто не вижу в этом смысла и не боюсь смерти. Представляешь, у меня никого нет. Но… мне никто и не нужен. Возможно, я пуста.

– Есть незаживающие шрамы – ты носишь их на своем теле, такова правда, – согласился Влад. – Можно бежать от них, стирая свою личность из пространства, или имитировать смирение, но люди не изменяют сидящим в них демонам. Есть воины, способные бороться. Я не помог бы уйти из жизни существу, твердо нацеленному пройти испытание, оставшись собой.

Саша молчала, глядя в океан. Неожиданно Влад прошептал:

– Послушай, я не могу говорить больше, – он стиснул виски пальцами. – Еще немного, и я сам покончу с собой, чтобы не чувствовать того, что… делаю с тобой.

Он почти выкрикнул это, дернувшись в кресле и пряча от девушки полный отчаяния взгляд.

А потом во тьме, в пять часов утра позади них заревел медведь.

Так сначала подумала Саша, и даже испуганно обернулась, ожидая увидеть зверя, но его не было.

Напомним, по дороге в Самару она запретила себе думать о Винсенте и сделала это в чрезвычайно жесткой манере.