|
Ils sont tout simplement des paresseux, а не французский ум. О, русские должны бы быть истреблены для блага человечества как вредные паразиты! Мы вовсе, вовсе не к тому стремились; я ничего не понимаю. Я перестал понимать! Да понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли, что если у вас гильйотина на первом плане и с таким восторгом, то это единственно потому, что рубить головы всего легче, а иметь идею всего труднее! Vous êtes des paresseux! Votre drapeau est une guenille, une impuissance. Эти телеги, или как там: "стук телег, подвозящих хлеб человечеству", полезнее Сикстинской Мадонны, или как у них там... une bêtise dans се genre. Но понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли ты, что человеку кроме счастья так же точно и совершенно во столько же необходимо и несчастие! Il rit. Ты, говорит, здесь бонмо отпускаешь, "нежа свои члены (он пакостнее выразился) на бархатном диване"... И заметьте, эта наша привычка на ты отца с сыном; хорошо, когда оба согласны, ну, а если ругаются? С минуту опять помолчали. - Cher, - заключил он вдруг, быстро приподнявшись, - знаете ли, что это непременно чем-нибудь кончится? - Уж конечно, - сказал я. - Vous ne comprenez pas. Passons. Но... обыкновенно на свете кончается ничем, но здесь будет конец, непременно, непременно! Он встал, прошелся по комнате в сильнейшем волнении и, дойдя опять до дивана, бессильно повалился на него. В пятницу утром Петр Степанович уехал куда-то в уезд и пробыл до понедельника. Об отъезде его я узнал от Липутина, и тут же, как-то к разговору, узнал от него, что Лебядкины, братец и сестрица, оба где-то за рекой, в Горшечной слободке. "Я же и перевозил", прибавил Липутин, и, прервав о Лебядкиных, вдруг возвестил мне, что Лизавета Николаевна выходит за Маврикия Николаевича, и хоть это и не объявлено, но помолвка была и дело покончено. Назавтра я встретил Лизавету Николаевну верхом в сопровождении Маврикия Николаевича, выехавшую в первый раз после болезни. Она сверкнула на меня издали глазами, засмеялась и очень дружески кивнула головой. ВсЈ это я передал Степану Трофимовичу; он обратил некоторое внимание лишь на известие о Лебядкиных. А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники, и уже, так сказать, с знанием дела, в том виде, как всЈ это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня после того воскресенья, то-есть с понедельника вечером - потому что в сущности с этого вечера и началась "новая история". III. Было семь часов вечера. Николай Всеволодович сидел один в своем кабинете, - комнате им еще прежде излюбленной, высокой, устланной коврами, уставленной несколько тяжелою, старинного фасона мебелью. Он сидел в углу на диване, одетый как бы для выхода, но, казалось, никуда не собирался, На столе пред ним стояла лампа с абажуром. |
