Потом я ложусь обратно на кровать и жду конца света.

149. Период полураспада

Я знаю о психоактивных лекарствах больше, чем полезно для здоровья. Уже чувствую себя чем-то вроде наркоторговца, который попробовал все, что только можно, и может со знанием дела рассуждать о разных формах кайфа.

Большинство успокоительных действует быстро, делает свое дело, а потом попадает в печень — что-то вроде телесной полиции — и меньше чем через сутки исчезает из организма. «Ативан», если его колоть, укладывает почти мгновенно. Если глотать — то почти через час, зато и действовать будет дольше.

А вот у «геодона», «риспердала», «серокеля» и прочей тяжелой артиллерии период полураспада гораздо дольше. Кроме того, их эффект накапливается. Тебе приходится принимать их много дней или даже недель, прежде чем они начнут делать свою работу.

И, конечно, большая часть побочных эффектов включается куда быстрее, так что уже через час ты перестаешь чувствовать себя человеком. Если вдруг бросить пить лекарства и не умереть в муках на месте, через пару суток всякая гадость проходит. Лечебное действие держится дольше, как дольше и начиналось.

Другими словами, несколько волшебных дней ты чувствуешь себя нормальным, а потом очертя голову ныряешь в бездонный омут.

150. Последний герой

Утренний туман рассеивается, оставляя после себя множество белых, как вата, облаков. Они быстро летают по небу, пока день пульсирует между солнцем и тенью. Море гладкое, как стекло — в зеркальной глади отражается небо. Тучки сверху, тучки снизу. Между небесной высью и морской пучиной, кажется, стерлись все различия.

Даже неумолимому движению корабля — дует попутный ветер — не взбаламутить эту гладь. Кажется, мы катимся по ней, а не плывем. Я знаю, что где-то в глубине скрывается неотступно следующий за нами Змей, но, как и наш корабль, он не выдает себя ни единым всплеском.

По вороньему гнезду больше не катаются ничьи головы. Все его волшебство куда-то исчезло. Ни барной стойки, ни стульев, ни единого одурманенного посетителя с искрящимся коктейлем в руках. Теперь внутри все так же, как кажется снаружи: это просто бочонок шириной в три фута, в которой как раз достаточно места, чтобы стоять наверху и всматриваться в море.

— Как и любой орган, — замечает капитан, — оно атрофировалось за ненадобностью.

Теперь нет коктейля, чтобы забыться, и мое восприятие остро, как мясницкий нож. Оно прорезает плоть и кость, обнажая участки моего внутреннего мира, никогда не видевшие дневного света. Я будто бы очищаюсь изнутри и снаружи.

Остались только мы с капитаном. Команда исчезла. Может, все сбежали под покровом ночи, а может, их утащили за борт морские чудища. Или их утянула под медные планки и переварила черная жижа, на которой держится корабль. Я едва замечаю их отсутствие. Такое ощущение, как будто их здесь никогда и не было.

Капитан стоит на мостике и проповедует своему единственному прихожанину:

— Ад не знает дня и ночи, — говорит он. — Я сидел под палящим солнцем и каменными взглядами скучающего человечества. — Он касается медных перил кончиком пальца, как будто ища пыль. — Ты жаждешь жалкого медяка и отвергаешь его, когда он тебе достается. Ты следуешь за моей мыслью?

— Да.

Он сильно шлепает меня по затылку:

— Никогда не следуй. Всегда сам веди за собой!

Я потираю саднящее место:

— Каким образом? Здесь больше никого не осталось!

Капитан оглядывается, как будто впервые замечая, что мы остались одни:

— Твоя правда. В таком случае, упивайся тем, что ты — последний герой.