— Почему бы нам не сделать несколько упражнений на релаксацию? — предлагает доктор, хотя это только звучит как предложение. — Откинься на спинку стула и закрой глаза.

— Зачем это?

— Я подожду, пока ты не будешь готов.

Я неохотно откидываюсь на стуле и заставляю свои веки закрыться.

— Скажи мне, Кейден, что ты видишь, когда закрываешь глаза?

Мои глаза снова раскрываются:

— Что еще за идиотский вопрос?

— Обычный вопрос.

— Что я должен видеть?

— Ничего особенного.

— Вот это я и вижу. Ничего особенного.

Я стою. Не помню, когда успел встать. Не помню, когда начал мерить комнату шагами.

Прием тянется мучительно долго — на самом деле, всего лишь двадцать минут. Мы так и не заканчиваем упражнений. Я отказываюсь отвечать на его вопрос. Я не закрываю глаз из страха, что тогда придется рассказывать ему — и себе — что вижу. Вместо этого мы играем в шашки, хотя у меня не хватает терпения продумывать ходы, так что я просто намеренно делаю самые неудачные, чтобы побыстрее закончить партию.

Когда мы уходим, болтолог рекомендует родителям записаться на еженедельную терапию — и, возможно, просто на всякий случай, еще сводить меня к кому-нибудь, кто имеет право выписывать рецепты. Я так и знал, что он просто фальшивка.

65. Абсолютный мрак

Что я вижу, закрывая глаза? Иногда передо мной встает абсолютный, невообразимый мрак. Иногда он так великолепен, что захватывает дыхание, иногда — ужасен, и я редко знаю заранее, чего ждать. Когда я чувствую его величие, мне хочется жить там, где звезды просто обозначают границы огромной недостижимой скорлупы, как верили в старину. Там, где небо — внутренняя поверхность огромного глазного века, за которым лежит бесконечная тьма. Только это вовсе не тьма. Наши глаза просто не способны различать такой свет. Если бы могли, он ослепил бы нас, так что веки дают нам защиту. Взамен незримого света мы видим звезды — всего лишь намек на дали, которых мы никогда не достигнем.

И все же я отправляюсь туда.

Я рвусь сквозь звезды к этому темному свету, и вы не можете себе представить, как это прекрасно. Бархат и лакрица ласкают каждый орган чувств, ощущения плавятся в жидкость, по которой можно плыть, и испаряются воздухом, которым можно дышать. И ты паришь! Тебе не нужны крылья, потому что воздух держит тебя по собственной воле — воле, совпадающей с твоей, — и ты понимаешь, что не только можешь все, что угодно: ты и есть все, что угодно. Абсолютно все. Ты летишь насквозь, и твое сердцебиение становится ритмом всего сущего разом, а паузы между ударами — это молчание неживой природы. Камня. Песка. Дождя. И ты понимаешь, что это тоже необходимо. Чтобы слышать удары, между ними должна быть тишина. Ты становишься двумя сразу — присутствием и отсутствием. И это знание столь великолепно, что ты не можешь удержать его в себе и должен с кем-то разделить — но не можешь подобрать слов, а без них, без возможности поделиться ощущением ты сломаешься, потому что в твою голову не влезет все, что ты пытался туда вместить…

…но бывает и совсем иначе.

Иногда в темноте нет никакого величия, это просто полное отсутствие света. Голодный, жадный деготь, затягивающий в свои пучины. Ты тонешь в нем и все же остаешься на поверхности. Он обращает тебя в свинец, и ты все быстрее опускаешься в вязкую пучину. Он отбирает у тебя надежду и даже самую память о ней. Ты начинаешь верить, что так было всегда и остался один путь — вниз, где деготь медленно и жадно переварит твою волю и вытопит из нее чистейшие ночные кошмары.

И ты знаком с абсолютным безнадежным мраком не хуже, чем с манящей высотой.