Но все эти впечатления я впитывал лишь, фигурально выражаясь, уголками глаз, периферией моего внимания; я то покидал Дрю, то возвращался к ней, а потом проводил ее в ложу и оставил там, а сам отправился высматривать повсюду знакомых гангстеров и гангстеров мне не знакомых, поскольку сегодня были не лошадиные смотрины для избранных, как предыдущим вечером, а большой сбор всех бездельников мира; я видел людей, которые совали свои два доллара в окошечко кассы — совершенно конченые типы, видел мужчин в майках, стоящих на солнце у перил и сжимающих билеты, которые были их единственным шансом выбраться, из чего угодно, но выбраться, мне еще не доводилось видеть в яркий солнечный день столь бледных людей; на каждой трибуне в каждом ряду встречались такие, кто знал больше других; они цедили слова сквозь зубы и кивали с умным видом, то была ветхая трибуна жизни, прибежище нечистых занятий; любители разбавленного виски со льдом хотели от жизни слишком многого и теряли не меньше; они стояли в очередях к кассам, исполняя на этих скрипучих, старых деревянных трибунах демократические ритуалы азартной игры.

Единственное, о чем я попросил Дрю, это не спускаться в загон, где знатоки осматривают лошадей, еще до того как их выводят на дорожку, а сидеть в своей номерной ложе, расположенной рядом с губернаторской около финиша, и наблюдать за всем через бинокль.

— Ты не хочешь, чтобы я играла?

— Играйте, если хотите. Но я сам схожу в кассу.

— Впрочем, это не важно.

Своей задумчивостью и спокойствием она создавала вокруг себя тишину, которую я принимал за какой-то вид скорби. Она спросила:

— Ты помнишь того человека?

— Какого человека?

— С больной кожей. Которого он так уважает.

— С больной кожей?

— Да, того в машине, с телохранителями. Который приезжал в церковь.

— Конечно. Человека с такой кожей забыть невозможно.

— Он посмотрел на меня. Не хочу сказать, что в этом взгляде был вызов или что-то вроде этого. Просто он посмотрел на меня, и я поняла, что он знал, кто я такая. Так что, должно быть, я встречала его раньше. — Она сжала губы и покачала головой, не поднимая глаз.

— Вы не помните?

— Нет. Это, видимо, было ночью.

— Почему ночью?

— Потому что каждую ночь я чертовски напиваюсь.

Я размышлял.

— Вы были с Бо?

— Думаю, да.

— Мистеру Шульцу вы об этом никогда не говорили?

— Нет. Ты думаешь, что стоило?

— Мне кажется, это важно.

— Да? Ты думаешь, важно?

— Да, может быть.

— Ты сам скажи ему. Ладно? — И она поднесла бинокль к глазам, к старту уже готовился следующий забег.

Через несколько минут в ложе появился посыльный в униформе, он принес огромный букет цветов для Дрю, целую охапку цветов на длинных стеблях; она взяла их и зарделась, потом взглянула на карточку, там, как я и продиктовал, значилось: «От обожателя»; Дрю засмеялась и огляделась вокруг; а потом взглянула и наверх, за спину, на трибуны, будто выискивая того, кто бы мог их прислать. Я подозвал к себе посыльного, сунул ему в руку сложенную пятидолларовую бумажку и попросил принести кувшин с водой, что он и сделал; Дрю цветы поставила в кувшин, а кувшин — на стул рядом с собой. Она повеселела, люди в соседних ложах заулыбались и стали делать подобающие замечания, а затем появился еще один посыльный в униформе, на этот раз с таким невероятным цветочным сооружением, которое требовало целой корзины; оно напоминало дерево с цветами типа кукурузных метелок и большими веерообразными листьями; были там еще голубые и желтые колокольчики со свисающими хвостиками и карточка «Всегда Ваш»; теперь Дрю уже смеялась так, как смеются, получив поздравление с днем святой Валентины или неожиданный подарок на день рождения.