|
Кто же не знает, что главный город Греции был Солон?
Вообще, хоть я не горжусь своими знаниями, но нахожу, что тех, какими я обладаю, совершенно достаточно, чтобы не ударить лицом в грязь. Что же касается до того, что ты называешь les choses de l'actualite,[328 - злобой дня (франц.)] то, для ознакомления с ними, я, немедленно по прибытии к полку, выписал себе «Сын отечества» за весь прошлый год. Все же это получше «Городских и иногородных афиш», которыми пробавляетесь ты и Butor в тиши уединения.
Не думай, однако ж, petite mere, что я сержусь на тебя за твои нравоучения и обижен ими. Во-первых, я слишком bon enfant,[329 - паинька (франц.)] чтоб обижаться, а во-вторых, я очень хорошо понимаю, что в твоем положении ничего другого не остается и делать, как морализировать. Еще бы! имей я ежедневно перед глазами Butor'a, я или повесился бы, или такой бы aperГu de morale настрочил, что ты только руками бы развела!
А теперь поговорим об моих маленьких делах. То, что я писал тебе, начинает сбываться. Меня уж назвали «сынком» и дали мне поцеловать ручку (ручка у нее маленькая, тепленькая, с розовыми ноготками). Конечно, это еще немного (я уверен даже, что ты найдешь в этом подтверждение твоих нравоучений), но я все-таки продолжаю думать, что ежели мои поиски и не увенчиваются со скоростью телеграфного сообщения, то совсем не потому, что я не пускаю в ход "aperГus historiques et litteraires",[330 - исторических и литературных рассуждений (франц.)] а просто потому, что, по заведенному порядку, никакое представление никогда с пятого акта не начинается. Что делать! Женщина так уж воспитана, что требует, чтобы однажды принятая канитель была проделана от начала до конца, а исключение в этом случае допускается только в пользу «чизльгёрстских философов»…
Это было вчера, после обеда. В этот день все офицерство праздновало на именинах у одного помещика, верст за пять от города, а потому я один обедал у полковника. Он сам хотя и не поехал к имениннику, отозвавшись нездоровьем, но после обеда тотчас исчез (представь себе, я узнал, что он делает экскурсии к жене нашего дивизионера, роскошной малороссиянке, и что это даже очень недешево обходится старику). Мы сидели вдвоем. Погода на дворе стояла отвратительная, совсем осенняя, и хотя был всего шестой час, в комнатах уже царствовал полусвет. Она полулежала на кушетке, завернувшись в шаль (elle est frileuse, comme le sont toutes les blondes[331 - она зябкая, как все блондинки (франц.)]), я сидел несколько поодаль на стуле, чутко прислушиваясь к малейшему шороху. На ней было шелковое серо-стальное платье, которого цвет до того подходил к этим сумеркам, что мягкие контуры ее форм, казалось, сливались с общим полусветом комнаты. Я долгое время молчал, но опять-таки совсем не потому, чтобы не имел sujets de conversation, а потому просто, что наедине с хорошенькой женщиной как-то ничего не идет на ум, кроме того, что она хорошенькая. Но зато я смотрел на нее… пристально, почти в упор (c'est une maniere comme une autre de faire entendre certaines intentions[332 - это один из способов намекнуть на известные намерения (франц.)]).
– He хотите ли творогу со сливками? – вдруг обратилась она ко мне.
– Madame!.. – сказал я, не понимая ее вопроса.
– Вы такой молодой… vous devez adorer le laitage…[333 - вы должны обожать молочное (франц.)]
Признаюсь, это меня как будто ожгло; но, к счастью, я скоро нашелся.
– Может быть, – ответил я, – но во всяком случае обожать молоко все-таки лучше, нежели обожать… лук!
В свою очередь, она с минуту в недоумении смотрела на меня… и вдруг поняла!
– Ах, да! – почти вскрикнула она, весело хохоча, – «лук»… "цыбуля"… c'est са! Се cher capitaine! Mais savez-vous que c'est tres mechant
