Но не смог. На него вновь навалилась страшная тяжесть, ему до боли вывернули запястье, пистолет выпал из пальцев. Исполинская рука пригибала его голову к холодной земле. Он ощутил на губах привкус крови, она мешалась с грязью.

Из смертельной бездны вновь полетел громовой крик:

— Шамполюк! И все затихло.

«Шамполюк... Цюрих — это Шамполюк... Цюрих — это река...»

Слова утонули в криках и стрельбе. Перед его мысленным взором сиял белый свет прожекторов, клубился пороховой дым, текли красные реки крови, в ушах стояли вопли ужаса и невыносимой боли.

Он стал свидетелем казни. Сильных мужчин, дрожащих от страха детей, жен и матерей. Его родных.

О Боже!

Витторио обхватил руками голову и уткнулся лицом в грубое домотканое покрывало крестьянской кровати, слезы заструились у него по щекам. Это была ткань, не дорожная грязь; его куда-то перенесли. Последнее, что он помнил, — как его лицо вжали в глинистую почву. Притиснули, не давая пошевелиться, и он лежал ослепленный, чувствуя во рту теплую кровь и холодную землю...

Лишь слух его был свидетелем катастрофы.

— Шамполюк!

Матерь Божья...

Все семейство Фонтини-Кристи уничтожили в свете прожекторов Кампо-ди-Фьори. Всех Фонтини-Кристи, кроме одного. И он отомстит Риму. Последний из Фонтини-Кристи сдерет мясо, слой за слоем, с лица дуче, оставив напоследок глаза, куда он медленно вонзит лезвие ножа.

— Витторио, Витторио...

Он слышал свое имя и все же не слышал его. Это был шепот, тревожный шепот, грезы страдания.

— Витторио! — Кто-то сжал ему руку. Шепот донесся откуда-то сверху, из темноты. В нескольких дюймах от своего лица он увидел глаза и губы Гвидо Барцини. Печальные глаза конюха поблескивали в полумраке.

— Барцини! — только и мог он вымолвить.

— Простите меня. У меня не было выбора. Вас бы убили вместе с остальными.

— Да, знаю. Казнили бы. Но за что? Во имя всего святого, за что?

— Немцы. Это все, что нам пока известно. Немцы хотели уничтожить Фонтини-Кристи. Они хотят убить и вас. Все порты, аэродромы и дороги в Северной Италии блокированы.

— Рим позволил это сделать! — Витторио еще ощущал на языке вкус крови, еще чувствовал боль в челюсти.

— Рим затаился, — тихо сказал Барцини. — Лишь немногие нарушают молчание.

— Что они говорят?

— То, что им приказали говорить, немцы. Что Фонтини-Кристи были предателями и что их убили итальянцы. Что семья помогала французам, посылая деньги и оружие через границу.

— Бред!

— А в Риме сплошной бред. И полно трусов. Поймали осведомителя. Он висит вниз головой на пьяцца дель-Дуомо. Его тело изрешечено пулями, а язык прибит гвоздем к черепу. На шею партизаны повесили табличку: «Этот гад предал Италию, его кровь течет из стигматов Фонтини-Кристи».

Витторио отвернулся. Воспоминания жгли: пороховой дым в белом свете прожекторов, трупы, распростертые на земле, густо-красные пятна, казнь детей...

— Шамполюк, — прошептал Витторио.

— Прошу прощения?

— Мой отец. Умирая под выстрелами, он прокричал название: Шамполюк. Что-то произошло в Шамполюке.

— Что это значит?

— Не знаю. Шамполюк находится в Альпах, высоко в горах. «Цюрих — это Шамполюк. Цюрих — это река». Так отец кричал перед смертью. Но в Шамполюке нет реки.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал Барцини.