И тем более я не хочу сказать, что я сверхумная или сверхталантливая, этакая «супер», или что я надеюсь изменить мир, когда вырасту. Просто, по‑моему, становиться кем‑то другим – грех. Я этого не заслужила. Мне кажется, это слишком… слишком легко.

– Наверно, были причины, почему я такая как есть, – сказала я потом, разговаривая с Апплес.

Мы сидели в нашей комнате для игр перед включенным теликом, но не смотрели на экран. Папа готовил на кухне обед, мама сажала в саду луковицы тюльпанов и крокусов.

– Хочешь сказать, что это все Божий промысел? – спросила Апплес.

– Нет. По‑моему, я не очень‑то верю в Бога. Но я верю в то, что на свете все имеет какую‑то цель.

– Не хочешь же ты сказать, что твоя нога и астма даны тебе из каких‑то благородных соображений? – покачала головой Апплес.

– Понимаешь, это только кажется, что мои недостатки делают меня слабой, а на самом деле они придают мне силы. Не физические, но силу сердца и духа.

Апплес вздохнула и притянула меня к себе.

– Ты всегда была не от мира сего, – пробормотала она, уткнувшись мне в волосы. – Наверно, поэтому я так люблю тебя.

Я отодвинулась, чтобы посмотреть ей в лицо.

– Я не хочу, чтобы ты меня изменила, – сказала я.

Апплес всегда ловко маскировала свои чувства, но тут она не сумела скрыть разочарование.

– Прости, – сказала я.

– Прощать нечего. Ты должна поступать так, как считаешь правильным.

– У меня такое ощущение, что я тебя предаю.

– Кэсси, – сказала Апплес, – ты никогда не сможешь меня предать.

Но на следующий день она уехала из родительского дома.

Апполина

Жизнь жестока.

А может быть, мне. Следует сказать – «смерть жестока», ведь на самом деле я уже не живая. Все считают, что смерть жестока, потому что для всех смерть – это конец, точка, а для меня нет. Значит, такое высказывание мне не годится.

Ладно. Выразимся так: «Бессмертие жестоко».

По крайней мере для меня.

Пришлось уехать из дома. Просто сил не было оставаться там. Ведь я четыре года ждала, живя рядом с Кэсси, когда наконец превращу ее, а она отказалась. Только я даже представить себе не могла, как мне будет ее недоставать. Без родителей мне тоже тошно, но это дело другое – я никогда не была с ними так близка, как Кэсси. А без нее я жить не могу, и разговаривать с ней только по телефону и видеться пару раз в неделю мне мало!

И беда еще в том, что, когда я ее вижу или говорю с ней по телефону, мне больно. Впрочем, сейчас мне, по‑моему, от всего больно.

Я часто думаю о Сэнди Браунинг – в школе она была моей лучшей подругой. Пока мы не перешли в старшие классы, мы не разлучались. А потом на нее начали наваливаться приступы черной меланхолии. Обычно невозможно было заметить, что на нее вот‑вот накатит приступ. Как с тучами – вдруг надвинутся откуда ни возьмись и совсем скроют солнце. Когда я обнаружила, что она наносит себе порезы, руки и живот у нее были все в мелких шрамах. Я не могла этого понять, и мы отдалились друг от друга.

Однажды она попыталась мне объяснить, почему некоторые начинают покрывать себя порезами. Для этого, сказала она, есть две причины. Некоторые люди ничего не чувствуют, а если они наносят себе раны, то сразу оживают. А другие – вроде нее – постоянно испытывают какой‑то темный гнет и отчаяние, порезы помогают им сбросить эту тяжесть.

Тогда я ее не поняла – не могла представить себе, каково это, когда в душе постоянно нарастает мрак, а теперь мне это хорошо знакомо. С тех пор как Кэсси отказалась от превращения, на меня все время что‑то давит, и эту тяжесть ничем не облегчить.