|
Но вот постепенно разнобой звуков стал походить на какое‑то подобие музыки. Прыжки мятущихся фигур, которые, будто дервиши, крутились и вертелись волчком среди руин, вдруг превратились в танец, обретя своеобразный рисунок. Из металлических урн, куда швыряли факелы на вспыхивающие разом промасленные бумаги и прочий мусор, вырывались языки пламени высотой метра два, а то и больше. В мерцании этих огней прыгающие маски плясунов представлялись взаправдашними мордами животных. Изготовленные из пластика костюмы, побрякушки из дерева и металла, гирлянды из перьев и колец проволоки, из ракушек или бутылочных пробок казались теперь порождением мифов, а не изделиями рук человеческих.
Джори затаилась в полумраке на углу переулка, сжимая в горячей потной руке самодельный фетиш. Широко раскрытыми глазами она наблюдала за танцующими. Волк и орел, крыса и саламандра, медведь и голубь. А вот и еще – енот и кузнечик, змея и кошка, таракан и воробей. И еще, и еще! Тотемы плясали на вымерших улицах города. Дикари взывали к прошлому. Не к тому прошлому, которое недавно ушло – безработица, голод, перенаселенные города, отравленный воздух, тающие полюса – Северный и Южный, соперничество ядерных держав, – нет, они обращались к глубокой древности, ожившей в их душах, такой, какой она могла быть. Каким должно было быть их прошлое! Таким, в котором шаманы взывали к тотемам, чтобы спасти людей от их пагубного стремления к самоуничтожению; таким, в котором люди племени хотя бы прислушивались к своим шаманам. Тетушка обычно говорила, что дикари все выдумывают. Все это самообман. Ложь. Но эти выдумки помогают им жить. Потому‑то мундиры и устраивают дикарям такие празднества. Потому‑то сами они и не выходят из своих башен с оружием в руках, чтобы усмирить пляшущих. Ну а горожане пострадать не могут – если только не будут в такие разгульные ночи высовываться на улицу. Джори дикари интересовали с тех самых пор, как она, совсем маленькая, ухитрилась забраться на подоконник и оттуда увидела пляшущих на улице и услышала доносившееся к ней снизу тонкое повизгивание инструментов. В душе ее что‑то пробудилось: потребность, устремление – Джори пока не могла подобрать слов и объяснить тоже ничего могла, но инстинктивно понимала: пусть себе тетушка говорит что угодно, но в такие ночи на улицах происходит нечто важное. – Откуда они все узнают, когда будет праздник? – спрашивала она у тетушки. Ведь для этого не было отведено определенных ночей. Иногда праздники приходились на полнолуние, иногда – на безлунные ночи. Иногда между ними проходили недели, иногда дикари веселились две ночи подряд. Тетушка только качала головой. – Ну что ты спрашиваешь? – говорила она. – Мундиры распыляют что‑то в воздухе, и тогда начинаются эти празднества. Мундиры в своих башнях следят, как нарастают безнадежность, отчаяние и гнев. Если увидят, что все это, того и гляди, выплеснется наружу, на улицы и, чего доброго, захлестнет их самих, то тогда, чтобы ярость не вышла из‑под присмотра, мундиры велят горожанам запереться и отдают ночные улицы на откуп дикарям с их танцами. Словом, мундиры используют эти празднества как громоотвод. – А тебе никогда не хотелось… ну… самой выйти на улицу? – спросила Джори. Тетушка смерила ее убийственным взглядом. – Я, конечно, бедная, но не сумасшедшая. – Но… – И тебе запрещаю покидать дом в такие ночи. Мы же люди! Разумные существа! А не дикари! Комнату, где спала Джори, на ночь запирали, а ключ тетушка держала при себе. Но это не имело значения. Конечно, тетушка пыталась жить так, будто бы все обстоит как прежде. Но Джори, хотя ей было четырнадцать лет, понимала: то, что требовалось раньше, теперь не обязательно. Времена изменились. Для тех, кого из‑за бедности не причисляют к горожанам, больше не существует ни школ, ни детских площадок, ни торговых центров, ни мест, где можно просто погулять. |
