Или как на истьинскую мою дачку повадился ходить этот изнеженный Луи со своей бригадой – выяснять отношения, а я вылезал к нему, чумазый и рваный работяга, из-под автомобиля. Как он тайно фотографировал меня телеобъективом и продавал фотографии на Запад с комментариями вполне антисоветскими, а по советско-чекистской линии доносил на меня само собой, да кажется, и звукоаппаратуру рассыпал на моём участке.

Как соседи дачные, по своей советской настороженности, считали, что у меня в лесу закопана радиостанция: иначе зачем я так часто в лес ухожу, да ещё с приезжающими – очевидно, резидентами разведок?

Как, выполняя договор, благородно навязанный мне «Мосфильмом» года полтора назад, я тужился подать им сценарий кинокомедии «Тунеядец» (о наших «выборах»), и как наверх, к Демичеву, он подавался тотчас и получал абсолютно-запретную визу. Как Твардовский с редакторским сладострастием выпрашивал у меня тот сценарий в тайной надежде: а вдруг можно печатать? – и возвращал с добродушной улыбкой: «Нет, сажать вас надо, и как можно быстрей!»

Я шёл по окаянно-запретным литературным путям, а вёл себя с наглой уверенностью признанного советского литератора. И – сходило. В секретариате СП РСФСР допытывались у нашего рязанского секретаря Э. Сафонова: как я ответил на критику «Литературной газеты» и «Правды», – они хотели бы тот документ посмотреть, проскочил он мимо них, – и поверить не могли, что никак не ответил! В советских головах это ведь не помещается, полвека так: если критикуют, значит надо покаяться, признать ошибки. А я вдруг – никак.

В тот декабрь исполнилось мне пятьдесят. У моих предшественников в глухие десятилетия сколько таких юбилеев прошло задушенными, так что близкие даже друзья боялись посетить, написать. Но вот – отказали чумные кордоны, прорвало запретную зону! И – к опальному, к проклятому, за неделю вперёд, понеслись в Рязань телеграммы, потом и письма, и меньше «левых», больше по почте, и мало анонимных, а всё подписанные. Последние сутки телеграфные разносчики приносили разом по 50, по 70 штук – и на дню-то несколько раз! Всего телеграмм было больше пятисот, писем до двухсот, и полторы тысячи отдельных личных безстрашных подписей, редко замаскированных (как Шулубин, Нержины, Ида Лубянская, дети Сима).

«Дай Бог вам таким держаться…»

«…трудную минуту вспоминайте обсуждение в Союзе…»

«…чтоб мы долго-долго ещё были вашими читателями и отпала бы нужда быть вашими издателями…»

«Дороги выбирает себе каждый, и верю я, вы не сойдёте с избранного вами пути… радуюсь, что наше поколение, по крайней мере, выстрадало таких сыновей».

«Живите ещё столько же всем сволочам назло; пусть вам так же пишется, как им икается».

«Пожалуйста, не откладывайте перо. Поверьте, не все любить умеют только мёртвых».

«…и в дальнейшем быть автором только таких произведений, под которыми не стыдно подписываться…»

«Всё, что вы сделали – надежда на пути от духовной оторопи, в какой застыла вся страна…»

«Жить в одно время с вами и больно и радостно…»

«Слава Богу, что в этот день вам не придётся услышать ни полслова неискреннего, фальшивого…»

«Читаем ваши книги на папиросной бумаге, оттого они нам ещё дороже.