Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся.

В Самиздат вышло два серьёзных ответа на статью «Литгазеты». В. Ф. Турчин отчётливо сёк Чаковского, что он сам фальсификатор и клеветник, что оттяжкой моего письма в газету они сами и способствуют публикации «Корпуса» на Западе, и ещё отдельно – за подленькие фразы газеты, наводящие тень на реабилитацию вообще. Л. К. Чуковская вдоволь изыздевалась над их настрявшей идеологической терминологией, из которой и сплетена вся громкая часть газетной статьи; открывала, что дана «беззвучная команда окутать туманом наше прошлое»; обвиняла «Литгазету», что она соучастница похитителей, раз пересказывает украденную пьесу. Вот так отвечали у нас теперь официальным советским газетам, а тем оставалось утереться и молчать.

Вот-вот, к осенним месяцам, на главных языках мира должны были появиться два моих романа. После улюлюканья вкруг Пастернака, после суда над Синявским и Даниэлем – казалось, я должен был съёжиться и зажмуриться в ожидании двойного удара за мой наглый дубль. Но нет, другое наступило время, – уж так обуздывали, уж так зарешечивали, – а оно текло всё свободней и шире! И все пути и ходы моих писем и книг как будто были не моей человеческой головой придуманы и уж конечно не моим щитом осенены.

Когда-нибудь должны же были воды Сиваша в первый раз не отступить!..

Счастливей того лета придумать было нельзя – с такой лёгкой душой так быстро доделывал я роман. Счастливей бы не было, если б – не Чехословакия…

Считая наших не окончательными безумцами, я думал – они на оккупацию не пойдут. В ста метрах от моей дачи сутки за сутками лились по шоссе на юг танки, грузовики, спецмашины, – я всё считал, что наши только пугают, манёвры. А они – вступили и успешно раздавили. И значит, по понятиям XX века, оказались правы.

Эти дни – 21, 22 августа, были для меня ключевые. Нет, не будем прятаться за фатум: главные направления своей жизни всё-таки выбираем мы сами. Свою судьбу я снова сам выбирал в эти дни.

Сердце хотело одного – написать коротко, видоизменить Герцена: стыдно быть советским! В этих трёх словах – весь вывод из Чехословакии, да вывод из наших всех пятидесяти лет! Бумага сразу сложилась. Подошвы горели – бежать, ехать. И уже машину я заводил (ручкой).

Я так думал: разные знаменитости, вроде академика Капицы, вроде Шостаковича, ищут со мною встреч, приглашают к себе, ухаживают за мной, но мне даже и не почётна, а тошна эта салонная лескотня – неглубокая, ни к чему не ведущая, пустой перевод времени. А ну-ка, на машине их быстро объеду – ещё Леонтовича, а тот с Сахаровым близок (я с Сахаровым ещё не был знаком в те дни), ещё Ростроповича (он в прошлом году в Рязани вихрем налетел на меня, знакомясь, а со второго свидания звал к себе жить), да и к Твардовскому же, наконец, – и перед каждым положу свой трёхфразовый текст, свой трёхсловный вывод: стыдно быть советским! И – вот выбор вашей жизни: подписываете или нет?

А ну-ка, за семью такими подписями – да двинуть в Самиздат! через два дня по Би-би-си! – со всеми танками не хватит лязга у наших на зубах, – вхолостую пролязгают, осекутся!

Но, с надрывом накручивая ручкой свой капризный «москвич», я ощутил физически, что не подниму эту семёрку, не вытяну: не подпишут они, не того воспитания, не того образа мыслей! Пленный гений Шостаковича замечется как раненый, захлопает согнутыми руками – не удержит пера в пальцах. Диалектичный прагматик Капица повернёт как-нибудь так, что мы этим только Чехословакии повредим, ну и нашему отечеству, конечно; в крайнем случае, и после ста исправлений, через месяц, можно написать на четырёх страницах: «при всех успехах нашего социалистического строительства… однако, имеются теневые стороны… признавая истинность стремлений братской компартии к социализму…», – то есть вообще душить можно, только братьев по социализму не следовало бы.